Снова Елена повернула голову к иконе, но резкая боль насквозь прошила иголками всё тело. Не стерпела — закричала, схватилась руками за гладкую металлическую дужку кровати, шептала: «Божья Матерь, сбереги его, сбереги!..» Вспомнилось недавнее страшное — ребёнок вышел на свет, а тверди, земли для него нет. Вспомнила Елена, как искала ребёнка возле ног, и большой страх навалился на неё, безжалостно давил, будто убивал. И уже перестала явственно понимать, чего же больше боится: нечаянно потерять ребёнка или нового приступа нечеловеческих болей?
Отпустило. Лежала, тяжело дыша. Мысль не сдвигалась, губы онемели. Только ждать оставалось. Хлопотливая Серафима туманно, белёсо мелькала перед залитыми влагой глазами. Голову всё же повернула — увидела лик Девы. И показалось Елене — тронуло губы маленького Христа улыбкой. «Не надо улыбаться, не надо!»
Неожиданно увидела Елена отца и себя рядом с ним: стоят они в церкви, идёт пасхальная служба, потрескивают свечи, люди молятся, батюшка Никон трясёт седенькой бородкой, монотонно, усыпляюще читая псалом. Хор на клиросе тянет тонкими голосами хвалебные песни. Отец и дочь смотрят на лик Христа. Смутен лик, но что-то важное пытается Елена вспомнить, что-то такое, что поразило её в лике Богочеловека. Но не вспомнила, а — только лишь строгое лицо отца привиделось, повёрнутое к дочери, и послышались издалека какие-то его слова, тоже строгие, внушающие, словно хотел отец вернуть дочь к чему-то такому, от чего она хотела отойти, отъединиться.
— Изыди, — шепнула на угасании голоса и сил. Серафима нависла над Еленой с прижатой к груди иконой:
— Обратись к Матушке — подмогёт, подмогёт. Ах, мучишься как, мучишься как!
У печки Серафима с мужем разговаривала, а Елена зачем-то ловила обрывки фраз:
— Пахом, чё делать-то будем: Елена, поди, разума лишилась? Глазищи на выкате, чиво-то бормочет, не отзыватся. Не могёт разродиться. Уж вымучилась вся. Не померла бы!
«Умру, Господи? — равнодушно и отдалённо, будто бы не сама и не о себе, подумалось Елене. — Умру… а его обязательно сбереги… сбереги!» — постаралась приятно, искательно улыбнуться она, но ни чувства, ни губы уже не слушались её.
Уплывало в неведомое сознание. Чёрно было в глазах, хотя уже свет лился в окно. Казалось, ломало кости и рвало жилы какими-то жестокими, беспощадными руками. Не увернёшься от них, не умолишь. Одинокой бессмысленной луной виделась Серафима, мельтешила перед глазами.
— Ма-а-а-ама-а-а-а! — закричала дико, без надежды, будто прощально.
И вдруг услышала, как отклик эха на свой крик, — голосок, тонкий, какой-то мяукающий, несерьёзный, легковесный по сравнению с переносимыми страданиями, с безысходностью, из которой не знала лазейки:
— Ая-ая-ая-ая-ая!..
Не верилось ни во что, кроме — вновь нагрянет боль. Но — стало легче, ещё легче, уже легче. Подкатилось сонное настроение, как бы приласкало пушисто и тёпло. Елена не могла вразумительно понять — что же происходит, что же с нею в эти минуты случилось, отчего наступило такое томительное радостное и в тоже время недоверчивое, настороженное настроение в душе? Ожидала, что повторятся боли, но в теле установилась тишина. Даже слышала, как бьётся жилка на виске. Какой-то образ вздрагивал перед глазами. Елене непременно хотелось разглядеть его, но он ускользал, будто игрался с нею. А под ухом:
— А-а-а-а-а! Я-я-я-я-я!
Кто-то склонился над Еленой. Она щурилась. Не сразу разглядела — стояла над ней с каким-то белым свёртком Серафима.
— Глянь, глянь: мальчо-о-о-он-ка, — пропела Серафима, озарённая со спины потоком света, который нахлынул через окно.
Солнце взошло над землёй. Свет, как бы обходя Серафиму, бился в глаза Елены. Она бессильно тянула голову к свёртку, силясь разглядеть что-то красноватое и маленькое. Неожиданно, как и ворвавшиеся в закуток эти торжествующие яркие лучи нового дня, пришло понимание — он, он явился на свет! Хотелось улыбнуться, но губы всё ещё были судорожно стянуты в какой-то колкий и одновременно липкий комочек.
Серафима положила свёрток возле левого плеча Елены, собрала простыни, полотенца, накрыла роженицу и младенца лёгким атласным голубым одеялом, постояла возле кровати, вздыхая, на цыпочках вышла в горницу.
Елена очнулась, почувствовав еле уловимое тепло, рождавшееся где-то возле её левого плеча. Не в силах повернуть даже головой, нащупала ладонью свёрток, легонечко прижала его к плечу. «Спасибо, Господи», — подумала, медленно и без охоты проваливаясь в тёплую воздушную перину благодатного сна. Возле печки шептались супруги Стариковы:
— На кавказца, сказываешь, не похож?
— Гольный русский паренёк-то!
— Ишь ты. Значится, в мать?
— Не похожий на мать.
— Вона чего! Ну, нам-то какое дело, а вот выпить за здравие мальца надо. Собирай на стол — гулять будем.
Пахом и Серафима тянули бражку и медовуху, заплетающимися языками ругались и мирились, а потом кое-как добрались до кровати и мертвецки уснули, успев обняться.
51
К полудню Елена очнулась. Устало смотрела на маленькую, с сереньким пушком головку. Её пугало, что личико у младенца сморщенное, как у старушки, нос какой-то неопределённый, приплюснутый. «Страшненький», — тревожно, но и радостно подумалось матери. Но в душе уже господствовали покой и умиротворение.
Она почувствовала, что безвозвратно и благодатно изменилась, так существенно и поворотно изменилась, словно бы, ощущала она, превратилась в какого-то другого человека, словно бы сама родилась, как и её ребёнок, или же чудесным образом переродилась. Она стала матерью, и это было важным для неё, выше по значимости всего того, что она испытала, перенесла в последний год или даже за всю свою жизнь. Она чувствовала и догадывалась, что быть матерью — это неизмеримая высота, с которой всё остальное может казаться маленьким, преходящим, случайным.
Потом было утро. Кричал петух. Напудренное пыльцой облаков солнце, как любознательная соседка, заглядывало в окно. Тайга правобережья изумрудно светилась. В логе таял сизый туман. День обещался быть тёплым. За перегородкой, как будто состязаясь, наперебой храпели супруги Стариковы, порой тонко, как певчие птицы, посвистывали, ребячливо вскрикивали во сне. Елена думала о том, как вскоре приедет Любовь Евстафьевна, удивлённо ахнет, обомлеет, увидев внука.
Кто-то тихо постучался в дверь, и Елена подумала, что, верно, уже бабушка приехала на новых санях. Однако поняла: она не могла стучаться. Тревожно забилось сердце — кругом глухомань, мог оказаться и недобрый человек, даже беглый каторжник. Послышался скрип двери, потом — осторожные шаги. Кто-то остановился посреди горницы, наверное, осматриваясь, прислушиваясь.
— Кто здесь? — ломая хрипотцу в голосе, резко спросила Елена. Пряча, принакрыла одеялом укутанного в полотенце ребёнка. Из-за шторки отдалённо знакомым голосом сказали:
— Елена, наконец-то я тебя нашёл! Можно войти?
