68
Елена и Виссарион должны были сначала уехать к его родственникам в Грузию, а потом — либо в Петроград, либо за границу. У Виссариона водились деньги, которыми его снабжал дед — грузинский князь. После побега Елены с заимки влюблённые сняли роскошный номер с балконом, с окнами на красивую улицу Амурскую в респектабельном отеле «Central», носили модные одежды из дорогого магазина купца Егорова с Пестеревской, посещали концерты и театральные постановки, блистали на званых, для избранной публики, вечерах в Общественном собрании, прогуливались по бульвару мимо величественного памятника Александру Третьему, сидели на скамейке в сквере под клёнами и пихтами, любуясь широкой тихой Ангарой, ласково заглядывая друг другу в глаза, нашёптывая нежные слова. Виссарион, благодаря своему княжескому достоинству, образованности, манерам и красоте Елены, был вхож во многие знатные дома, несмотря на то, что все знали о его тёмном прошлом и ссылке, о каких-то таинственных связях с социалистами. Впрочем, людям и не верилось, что столь блестящий, состоятельный молодой человек, к тому же князь, может быть бунтовщиком, ниспровергателем общественных устоев; быть может, считали его увлечения баловством, шалостью богатого, избалованного человека. Казалось, и сам Виссарион тоже забыл о своём революционном прошлом, о давнем неудачном покушении на высокое чиновное лицо, о нескольких годах ссылки; но это было не совсем так.
Детство и юность Виссариона прошли в Петербурге, в большом доме, если не сказать дворце, на Невском. Его отец, чистокровный, но потерявший родные корни грузин, был блестящим офицером Измайловского полка, а мать, русская, — красавицей и светской львицей. Родители баловали своего единственного сыночка, но Вися, как они его звали, рос каким-то диковатым, настороженным и внутренне одиноким, словно покинутый зверёныш. И он на самом деле был брошенным: отец, заядлый и неисправимый карточный игрок, а мать, жаждавшая светских успехов и утех, видели сына от случая к случаю. Жизнь супругов была отдана удовольствиям, раутам, балам, скачкам, автомобилям — всему набору развлечений света. Они живали на европейских курортах, в игорных столицах. Вспыльчивый и до безумия самолюбивый отец однажды повздорил с полковым командиром из-за ничтожнейшего пустяка и вызвал его на дуэль. И был замертво сражён выстрелом в голову. Ещё молодая и цветущая мать не долго горевала — вышла замуж за престарелого, нелюбимого, но богатого генерала от инфантерии Сирахова. Притворяясь больной, страдающей всевозможными мигренями, прожигала жизнь по заграницам без мужа и сына.
А сын рос и всё дальше сердцем отдалялся от порхающей по жизни матери и тем более — от чиновного суховатого отчима. Запоем читал, писал стихи, мечтал о романтических подвигах. Окончил университет, но место в министерстве иностранных дел, предложенное отчимом, отверг: что-то томило молодого человека, звало к другим берегам. Неожиданно уехал в Грузию, на черноморское побережье к деду. Однако и там не нашёл утешения: малопонятная, незнакомая культура российской окраины раздражала его, язык знал плохо, а горбоносый, одичало чёрный дед оказался тираном — требовал от внука бог весть что: и русский забудь, и вино пей только грузинское, и живи только в Грузии, и одевайся стародавним грузинским манером — носи какие-то немыслимые шаровары и поддёвку. Но внука любил — и единственным он был, и так мучительно сына родного напоминал. Порой старик прижимал к груди внука, и холодноватый Виссарион слышал — рвались из старика слёзы горечи.
Старик ни в какую не отпускал внука в Петербург, но измученный Виссарион всё же уехал, и месяца не погостевал. Дед дал ему денег и обещал всё завещать ему.
— Ты — грузин! — по-грузински рокотал старый князь, досадливо и раздражённо прощаясь с непокорным, странноватым внуком. — Слышишь — гру-зин! Русским любой дурак может быть, а грузином — только мы, грузины. Не отрывайся от Грузии, люби, боготвори её. — И несчастный старик тихонько и бессильно заплакал, встретив глубокие и печальные глаза внука, который смотрел куда-то в небо, за море.
В Петербурге Виссарион в пух и прах разругался с отчимом, который уже ультимативно и властно настаивал, чтобы пасынок определился на службу, начал, «как все порядочные люди», карьеру. Была и мать дома, только что запорхнувшая из Ниццы, с сиянием в глазах и притворной миной недомогания на красивом лице. Виссарион видел и злился, сколь равнодушны ко всему на свете и его мать, и отчим, и их великосветские, чиновные, отчего-то вечно напыщенные знакомые. Равнодушны, понимал, они были ко всему, кроме одного — того, что доставляло им удовольствие, тешило их себялюбие. Он страдал в этом пышном, цветистом, но безликом, однообразном обществе людей, которые развлекались и играли. Молодому человеку хотелось какого-то особенного образа жизни, какой-то большой и непременно благородной цели.
После очередного крупного скандала с отчимом и матерью Виссарион поздним вечером тайком оставил дом и поселился у своего давнего знакомца, с которым учился в университете, — у Сотникова Ивана. Этот желчный, ожесточённо-умный Иван когда-то подсовывал Виссариону нелегальные брошюрки, призывавшие к перепахиванию жизни, к социальному взрыву. Сотников жил аскетично, бедно, в чердачной холодной комнатушке, но был горд, заносчив, беспощаден и к себе, и к людям. Виссариона поражало, с каким презрением этот коротконогий, в извечно засаленной косоворотке человечек относился вообще к людям и к тем, кто оказывался с ним рядом на жизненном пути:
— Цивилизация одряхлела, испоганилась и нуждается во вселенской встряске и чистке. Горький — то бишь Пешков-с! — слеп: заявляет, человек-де — это звучит гордо. Ха! Обрадовались! Нате, выкусите! Человек измельчал, опаскудился — жрёт, пьёт, спит, снова жрёт, пьёт, спит. Всюду рабы — рабы денег, рабы наслаждений, рабы рабов. Тьфу! А Россия? Что такое Россия? Свалка обломовщины и поповщины! Так вот я говорю: Россию — похоронить! Веру — к чёрту! Попов — на виселицу! Дворянство и буржуев — в цеха и на поля, а лучше — извести, вытравить, как клопов! Мы новый мир построим! Новый человек станет хозяином Вселенной! — Его глаза изжелта, как свечи, загорались, он страшно бледнел, и казалось, вот-вот упадёт в обморок. Замолкал, ломал немытые, шафранные от табака пальцы.
Виссариону, вскормленному иным миром, удивительным образом нравился «безобразный, но прекрасный», как он определил про себя, Сотников. Мятежный, обуянный противоречивыми желаниями и стремлениями князь слушал его, заражался азартом злобы и ненависти к бесполезной жизни, которой, стало представляться ему, все больны вокруг, а не только люди того высшего круга, из которого он вырвался.
У Сотникова собиралась такая же взлохмаченная, пренебрегающая условностями молодёжь. До спазм спорили, читали, штудируя, нелегальные книжицы и газетки, порой крепко ругались, до одури курили, тянули пиво и квас, изредка чаёвничали, соря крошки на пол. Расходились всегда мирно, взблёскивая в потёмках коридора и подъезда азартными глазами. И не пролетало двух-трёх дней — слетались в обшарпанную квартирку Сотникова и снова бредили в табачном дыму о новом человеке.
«Новый человек» — было любимой, козырной фразой Сотникова. Он произносил её всегда приподнято, потрясая напряжённо растопыренными ладонями, и будто бы поистине побивал чужую карту этим козырем.
