…А мы всё надеемся, что «волжский» темперамент «похолоднее» кавказского, все молчим, а то и возносим мудрость Казани, все оправдываем федеральную «стеснительность» в ответ на местную «самобытность»: «восток — дело тонкое». Напрасно. Вот еще одна цитата из справки, подготовленной рабочей группой Госдумы: «Доктрина национального образования в Республике Татарстан является отражением государственной политики в области образования, в ней последовательно проводится идея возрождения суверенного государственного статуса Республики Татарстан; по ней РТ находится не внутри России и не вне России, а рядом с Россией (то есть по существу речь идет о политическом союзе на принципах конфедерализма)».
Казань, Казань… Родной город. Здесь пел Шаляпин, испытывал свою жизнь на прочность Горький, бывал Пушкин, здесь учился молодой Лев Толстой, так и не закончивший Казанского университета… Много позже, в августе 1903 года, отчасти по своим казанским впечатлениям, Толстой напишет рассказ «После бала», пронзительное повествование о том, как у молодого человека, студента, прошла любовь к очаровательной Вареньке. А все потому, что отец ее, армейский полковник, после блестящего бала и мазурки, хладнокровно руководил расправой над беглым татарином.
Казань — бывший купеческим город со множеством храмов, церквей. Михаил Худяков, очень почитаемый среди местных националистов историк, относил основание Казани к 1401–1402 году. «Энциклопедический словарь русской цивилизации» (М., 2000) приводит новейшие данные — Казань основана в 1177 году булгарами. Странно, что составителям словаря ничего неизвестно о дате 1004 год — перестроечная археология нашла в местном Кремле монету, которая дала повод к празднованию в скором времени 1000-летия Казани. Дело историков (и не только местных) решать вопрос о стратификации и подлинности находки. Древний город Аркаим, что обнаружен археологами в Челябинской области, вообще датируется шестнадцатью тысячелетиями до нашей эры. Беда в другом. Празднованию 1000-летия Казани ненавязчиво придается политический подтекст — столица Татарстана древнее Москвы! А Санкт-Петербургу, с его тремя столетиями, и вовсе соваться в историю не стоит! Знай, как говорится, наших…
В Казанском Кремле турки реставрируют бывший губернаторский дворец — для президента. Рядом — «падающая» башня Сююмбеке, построенная в правление Анны Иоановны. На башне — новенький полумесяц. Зато на церкви Всех Святых, что сразу за губернаторским дворцом, никаких крестов не предвидится. В храме — столовая. Правда, Благовещенский собор, что расположен в самом центре Кремля, реставрируется силами местной епархии. Я зашла на стройку — горы хлама, мусора, «срама». Реставраторы по сантиметру расчищают фрески…
На строительстве мечети Кул-Шарифа — она неподалеку — затишье. Пятница. Лишь одинокий пенсионер бродит между мраморных плит. Мы познакомились. Я попросила Василия Васильевича сравнить «стройки века».
— Я атеист, и к религиозным делам равнодушен. Но, как бывшему строителю, мне интересно посмотреть на работу. Мечеть, по моим ощущениям, «холодная». Слишком много мрамора, помпезности. «Выношенности» некоей нет, понимаете? Вот я так считаю: строит человек себе дом. Всё у него есть — средства, место хорошее, материал. А какой он дом хочет — не знает. Увидел у соседа — давай и я себе такой же. А ведь культовое сооружение — это дом, если так можно сказать, для «души» народа. И его надо делась с душой, а не с расчетом — кого-то удивить или в вере своей кого-то «превзойти»…
Размышляя о словах старого строителя, я покидаю Кремль, спускаюсь вниз по Кремлевской, сворачиваю на улицу Дзержинского. И тут мне явилась картина, которая превзошла все мои казанские впечатления. Скажу сразу, если бы в Москве, перед храмом, где венчался Пушкин с Натали, я когда-то не замерла, не пережила бы чувство сопричастности и высоты, не шагнула бы вдруг в ХIХ век, то и мимо дома 11 по улице Дзержинского я бы, скорее всего, прошла, проскочила. И очерк мой о казанской жизни, был бы, возможно, другого «тона». Но — исторический центр Казани. Старый город. В двух, что называется, шагах от «культурного возрождения» — старая-старая, ободранная вывеска с едва читаемыми буквами: «В доме, находящемся в этом дворе, в 1846–1847 гг. жил Л. Н. Толстой».
Тут необходимо сказать, что в Казани очень любят вывески. Местные деятели партхозстроительства и промышленности увековечены с помощью добротных — чугунных и гранитных — вывесок сплошь и рядом… Поколебавшись у вывески, я шагнула во двор, и с этим шагом будто оказалась совсем в другом времени, в другом измерении и в другой логике.
Это была сама обыкновенная трущоба, «шанхай», «Петербург Достоевского», «груда мертвых камней», что угодно. Мусорные кучи. Приземистое двухэтажное здание, лишенное окон, — тоже место свалки. Зловоние нечистот, которые веяли из дома, было столь сильным, что рядом было трудно стоять. В убогом дворике плохо одетый мужчина правил русло для талой воды. Рядом — женщина со спитыми лицом, ненормально возбужденная, суетливо размахивала руками. Я нерешительно остановилась.
— Вам чего?
— Да вот дом, где Лев Толстой жил…
— Вить, — возопила женщина, — глянь че делается, про Толстого вспомнили! Откуда ж ты взялась?! С Марса, что ли?!
В глубине двора угадывался купол храма, давно, впрочем, превращенный в светскую «постройку», неподалеку стоял двухэтажный дом. Тоже без окон, донельзя загаженный, забитый мусором. Обитатели «шанхая» с энтузиазмом взялись за «экскурсию»:
— Вот он, дом этот…
— Не может быть!
— Почему ж не может! Очень даже может! Ты че, не веришь? Лет двадцать назад сюда столько экскурсий водили. Этот ж на наших глазах было. Тут, гляньте, и вывеска висела — «Здесь жил Лев Толстой», а потом ее выковыряли. Другую, с улицы повесили…
Действительно, на фасаде здания, на уровне второго этажа, темнело четырехугольное пятно от бывшей вывески.
— Но почему здесь такая мерзость запустения?
— А исторический центр сносят. Тут, небось, офисы настроят или коттеджи для богатых. А жильцов расселяют по новостройкам. Мусор никто отсюда не вывозит, выбрасываем куда придется. И в толстовский дом — тоже…
— Ни в юбилей, ни в день смерти, ни в день рождения никому этот Толстой не нужен, — горячился жилец Витя, — и мы вместе с ним не нужны. А это ж история, человек какой — на весь мир знаменитый!
Подошел еще один жилец — Гена, или, по-татарски, Гельфан.
— Это ж вообще место ценное. Мы ведь живем в бывших монастырских помещениях, стены — полтора метра. У меня над головой — святые!
— Как так?
— Идемте, увидите.
И я увидела в Гениной коммуналке расчищенные фрески — Христа, Деву Марию, Николая Чудотворца… Светлые лики над развешенным на веревках бельем, над немудрящим домашним скарбом, над всей нашей жизнью — часто такой суетной и бездарной.
— Некоторые соседи масляной краской роспись закрасили. А мне — нравится. Они же никому не мешают! Наоборот, красота какая!
— Гена, — спросила я хозяина, — неужели ничего нельзя сделать? Неужели все это пропадет и уйдет — и Толстой, и эти фрески, и остатки монастыря?
