— Не понимаю, — сказал Мартин, опустив глаза и очищая персик, — что вы имеете против безответственности? Неважно, диктует ли это Фрейд или здравый смысл, это — возврат к естественному существованию.
— Скорее, возврат к анархии, — возразил Сандберг.
— Можете назвать это так. Почему бы и нет?
— Я мог бы объяснить вам, почему нет. Но главное — вы правы, нас ждет именно это. Потому что как только мы перестанем испытывать ответственность за свои поступки и даже за пагубные желания, их порождающие, это будет означать конец нашему пониманию проблемы добра и зла, конец нравственному закону как главной движущей силы общества.
— Может, нам следовало бы создать новую мифологию, — предположила мадам Вебер. — Ева съела яблоко в Эдеме, и люди познали Добро и Зло. А теперь кто-то съест грейпфрут в саду Фрейда — и это вернет нас в прежнее состояние неведения. Всего-навсего обратная процедура.
— Мадам Вебер, — обратился к ней Мартин, — вы одна из самых просвещенных женщин, каких мне доводилось встречать.
— Это не просвещенность — буркнул Сандберг, — а обыкновенное дурачество.
— Но, Чарльз…
Мартин положил нож на стол.
— Нет, серьезно, не пора ли смотреть на вещи открытыми глазами? Хватит копошиться среди обломков старой цивилизации. Пора понять, что мы присутствуем при рождении новой. Толкуют о втором Ренессансе. Что ж, пусть. Можно подобрать любое благозвучное название. Важно только отдавать себе отчет в том, что рождается не новый жанр искусства, а новая мораль — нравится нам это или нет. Устаревшие табу больше не имеют значения. Ровным счетом никакого.
Я не сводил с него глаз.
— Устаревшие табу?
— Да, Филип. Человек, который придерживается тех или иных нравственных догм только потому, что в них верили его деды и прадеды, похож на безумца, пытающегося заклинаниями остановить разлив Миссисипи. Если люди во что-то верят, это еще не наделяет ту или иную философию чудодейственной силой. Мы сильны только независимостью суждений. За последние двадцать лет перед учеными рухнули все барьеры физического мира. Пришла пора покончить с нравственными барьерами, а также всевозможными преградами на пути человеческой мысли. Пусть они рушатся! Начнем сначала, будем мыслить свежо и непредвзято — если не хотим захлебнуться в болоте подобно мегатериям и динозаврам.
В голосе Мартина звучали особые нотки, признаки прорывающейся страсти, как бывает, когда человек садится на любимого конька. А может быть, и не только…
Мастер Кайл встрепенулся, как старый пес, у которого норовят отобрать кость.
— Мартин, дело не в том, во что верили наши отцы и деды, а в соглашении, заключенном между людьми тридцать веков назад. Существуют абсолютные — или близкие к абсолютным — ценности. Не понимающий этого — болван, а понимающий, но делающий вид, будто отвергает, — мошенник. Здесь не может быть двух мнений.
Мартин выдвинул возражение.
— Люди веками считали, что Солнце вращается вокруг Земли вплоть до того, как Коперник растолковал им, что это не так. Если мы…
Тут я перебил его:
— Весьма подходящая тема для воскресной дискуссии. Но все это как-то обще и туманно. Предлагаю для разнообразия рассмотреть какой-нибудь конкретный случай, — я улыбнулся мадам Вебер. — К примеру, Мартин Коксон ратует за возврат к анархии и все такое прочее, но делает это лишь из чувства противоречия. Не правда ли, Мартин?
На какие-то несколько секунд мы скрестили взгляды. Затем Мартин вернул свое внимание персику.
— Так как же, Мартин?
Он вновь поднял голову.
— Нет. Я действительно считаю это течение правомерным и неизбежным.
— И всеобъемлющим?
— Ну… да, конечно, всеобъемлющим. Всемирным.
— Пока еще не всемирным. Есть немало таких, кого воротит от такой философии. Но я могу согласиться с вами: такая опасность существует. И что же нам, противникам подобных убеждений, делать? Мы бессильны противостоять теории, однако иногда оказываемся в состоянии влиять на практику. В отдельных случаях.
— Что вы имеете в виду? — быстро произнесла Леони.
Мартин взглянул в ее сторону, и его лицо осветилось изнутри, точь-в-точь как описывал Пангкал. Я смотрел на него и словно видел в первый раз. Небольшие шишечки меж бровями. Раздвоенная нижняя губа…
— Существует меньшинство, — ответил я, — действительно не признающее общепринятых норм поведения. Зачастую у них нет в прошлом искалеченного детства или чего-то другого, что могло бы отчасти оправдать их человеконенавистнические взгляды. Внешне они ничем не отличаются от окружающих. И все-таки встают на путь преступлений — по своему собственному выбору. Как должно поступать с такими людьми?
После минутного молчания слово взял Гамильтон Уайт:
— Я все же хотел бы, чтобы вы выразились конкретнее.
Я собрался отвечать, но вдруг сообразил, как далеко это может завести, а ведь я еще не был готов к лобовой схватке. Если мне суждено посчитаться с Мартином, пусть это произойдет в более подходящей обстановке. Сейчас было бы безумием выступать с открытым забралом. Поэтому я начал запутывать следы:
— Ну, например, что вы скажете об убийце, человеке, который ни с того, ни с сего, после многих лет внешне нормального существования холодно и расчетливо лишает жизни другого человека — при отсутствии видимого мотива? Как он вписывается в общую картину?
Позорное, беззубое окончание, но, похоже, этого никто не заметил, — видимо, потому, что трибуну захватила Шарлотта Вебер.
— Мальчик мой, да ведь такими-то людьми и занимаются психиатры. Способные на убийства — это, как правило, ущербные индивидуумы, не сумевшие приспособиться к жизни. Еще в детстве они испытывали затруднения в общении с другими детьми, и чувство собственной неполноценности побудило их замкнуться в себе. Это теория то ли Адлера, то ли еще кого-то, у меня уж не та память, что прежде. Но, как правило, в основе всех неприятностей лежит раздвоение личности.
Сандберг поморщился.
— Ну вот! Человек, получается, не убивает, а просто выражает протест! Он ни в чем не виноват — виноваты родители. А если обратиться к лидеру политического движения, он заявит: что вы, что вы, мама с папой ни при чем, а все дело в общественном устройстве. Потом биолог объяснит: ничего подобного, просто человек унаследовал не те гены. Все, что угодно, — лишь бы снять вину с самого преступника.
— Биолог ближе всех к истине, — парировал Гамильтон Уайт. — По теории вероятности, если много раз подряд сдавать карты, то рано или поздно у кого-то окажутся все карты одной масти. Это — единственное объяснение того, что случаются бессмысленные убийства, о которых говорит Филип.
Мартин надкусил персик.
— Вы считаете убийство бессмысленным, потому что оно не имеет смысла для вас лично, и причисляете его к разряду аномальных явлений. Но для некоторых оно совершенно в порядке вещей; для них оно — средство самоутверждения. Самоубийство — тоже, хотя в этом случае человек уподобляется пчеле, которая, как известно, жалит только один раз. Вы же не вникаете в причины того, почему ребенок рождается с призванием к музыке, и не клеймите его позором за попытку осуществить это призвание. Точно так же вы считаете естественным стремление самовыразиться через профессию медика или даже патологоанатома, хотя это вынуждает человека иметь дело с трупами. Или он становится мясником и убивает животных. Или летчиком, которому в один прекрасный день может быть отдан приказ разбомбить город. Нет, вы считаете все эти занятия нормальными, потому что они вписываются в картину мира, как она сложилась в незапамятные времена. Но стоит только чуточку выйти за ее рамки — не обязательно для того, чтобы убить, а просто жить по-своему, — и вы начинаете звать на помощь если не полицию, то бездарного психиатра или псевдореформатора, который занят поисками козла отпущения. На самом деле это их следует упрятать в психушку, и я верю: так оно и будет, когда цивилизация достигнет зрелости.
