— Дело не в том, что я будто бы не хочу помочь незнакомому человеку. Просто я только что вернулся из Ирландии, и у меня тут поднакопились дела. Нужно закончить серию статей для ”Яхтсмена”. Если я поеду с вами — пусть даже на одну неделю, — это чревато потерей двадцати гиней.
— Естественно, я компенсирую вам эту утрату.
— Вы так легко разделываетесь с разными проблемами, — он снова резким движением двух растопыренных пальцев отбросил прядь волос со лба.
— Я вас не понимаю. Ну, предположим, вы разыщете Бекингема и ту девушку. Что это даст?
Я взглянул на него в упор.
— Я хорошо знал Гревила и не верю в его самоубийство.
После продолжительной паузы он сказал:
— Да… Наверное, в этом есть смысл. Но в таком случае… существуют лишь две альтернативы, не правда ли?
— Что он бросился в воду… или…
— Он хорошо плавал?
— Превосходно.
— Итак, — уточнил Коксон, — вы подозреваете, что его убили?
И я ответил:
— Это-то и предстоит выяснить.
Глава III
Мне было ясно: в нем проснулся неподдельный интерес, но как далеко он может зайти? Передо мной был человек, явно предпочитающий все из ряда вон выходящее; судя по выражению его лица, мое предложение таило в себе соблазн. В то же время я догадывался, что мой собеседник из тех, кто всецело отдается чему-то одному, будь то поиски неотмеченного на карте пролива, шахматная задача или женщина… Все зависело от того, достаточно ли сложна проблема, способна ли перевесить все остальные.
Поэтому, когда на следующее утро он позвонил и сказал, что согласен меня сопровождать, я почувствовал, что одержал важную победу. Сама эта поездка была блужданием в густых потемках; единственное, что можно было утверждать наверняка, это что в компании Коксона потемки станут чуточку менее густыми.
В три часа мы вылетели из Лондонского аэропорта и приземлились в Шипхоле в двадцать минут пятого. Я рассчитывал пробыть в Амстердаме три дня. Мягко говоря, моя фирма была не в восторге от этой затеи. Бросить крупную сделку и сломя голову мчаться за семь тысяч миль из-за гибели брата — само по себе достаточно эксцентрично. По их мнению, пары писем с выражением соболезнования было бы достаточно. Просить же дополнительный отпуск ради сомнительной и мне самому не вполне ясной миссии в Амстердаме значило и подавно испытывать терпение Гамильтона в Сан-Франциско и Уиткомба в Лондоне.
Мы как раз пролетали над Северным морем, когда Мартин Коксон пожелал рассказать мне еще кое-что о Бекингеме. Это не имело отношения к моей проблеме, зато у меня в голове начал складываться образ этого человека — активного носителя зла, беспощадного и всегда готового идти на риск ради удовлетворения сиюминутной прихоти. У меня также сложилось впечатление, что, возможно, у самого Коксона с этим человеком старые счеты, о которых он предпочитает не распространяться. Во всяком случае, сегодня он говорил о Бекингеме с меньшей беспристрастностью. Возможно, вчера он ограничивался воспоминаниями, а сегодня настроился действовать. Не это ли лежало в основе его решения?
Он расспросил меня о моей семье и обо мне самом. Я рассказал ему и о своей работе в Британской компании турбореактивных двигателей, и о том, как когда-то в детстве тешил себя мечтой стать художником, и о неудачной попытке снискать ученую степень, и…
— Вы женаты? — вдруг спросил он.
— Нет.
— И не собираетесь?
— Нет. Пару лет назад я был помолвлен, но из этого ничего не вышло, — мне было нелегко объяснить случай с Памелой и как все пошло прахом. Что толку в этом копаться? Обычно несчастная любовь заставляет человека сходить с рельсов; на меня же, наоборот, дохнул холодный ветер здравого смысла, унося с собой долго лелеемые иллюзии.
— А вы? — поинтересовался я.
— Я? — Коксон покачал головой. — Брак по-немецки — ”Ehe”. Два гласных звука, объединенные смертной скукой. Что же касается остального, то до войны у меня было немало насыщенных лет — в отличие от вас, — и я взял от жизни все, что можно. ”Кто не любит вино, женщин и песни”… В этот момент стюардесса принесла заказанные им сигареты и он благодарно улыбнулся. Она просияла. — Теперь поздно оглядываться на прошлое, да и не так уж оно важно. Главное — что нас ждет впереди, — он предложил мне сигарету.
Мы некоторое время молча курили. Коксон читал прихваченную с собой книгу. Мой взгляд упал на нее — предисловие Гусмана к первой книге ”Манилиуса”. В ярком свете дня я впервые заметил морщинки у него на лице — такие бывают только у тех, кто участвовал в боевых действиях. Я припомнил свой первый полет шестнадцать лет назад — это тоже было связано с Гревилом. Немногие юноши в возрасте двадцати четырех лет, которым предстоит лететь в Париж на научную конференцию, станут лезть из кожи вон, чтобы выторговать разрешение взять с собой четырнадцатилетнего мальчишку. Он даже добился того, чтобы перед самым полетом мне позволили осмотреть кабину пилота — неслыханная честь! А потом ухитрился выкроить время сводить меня в квартал художников, в дом, где скончался Оскар Уайльд, памятные места, связанные с кровавой Французской революцией, Монмартр и Сите…
— Объясните еще раз, — попросил Коксон, откладывая книгу в сторону, — почему вы так уверены, что ваш брат не покончил с собой?
— Просто я очень хорошо его знал. Он был человеком выдающихся умственных способностей и одновременно — вполне от мира сего, во всех отношениях. Жизнелюбивым. Великодушным. Конечно, он был не без греха и уж ни в коем случае не ханжа, но у него были убеждения. И если он во что-то верил, так это в ценность человеческой жизни, в том числе жизни самого простого обывателя, а это — в высшей степени христианский взгляд на вещи. Он признавал высшую ценность личности, души — или как это теперь называется? С таким мировоззрением не лишают себя жизни. Разве что некое из ряда вон выходящее событие пробило брешь в его глубинной вере.
Внизу — мы летели на высоте девять тысяч футов — сквозь неплотный слой легких барашковых облаков показался берег Голландии.
— Есть еще одна причина, — добавил я, — связанная с нашим отцом. В семье старались не говорить об этом. Папа умер, когда мне было семь лет. Умер — так это преподнесли. И, в общем, это было правдой, но все дело — в характере смерти, о котором умалчивали. Однако, живя в семье, трудно ни о чем не догадываться. Причем всякий раз, когда Гревил упоминал об отце, я чувствовал, что он разделяет мое неприятие подобного выхода. Имея перед собой такой пример, мог ли он сделать то же самое?
Мартин кивнул.
— Знаете, что в конце концов заставило меня лететь с вами? У меня появилось такое чувство, что, если человек так сильно во что-то верит, это может оказаться правдой.
— Очень рад.
Мы немного помолчали. Коксон заговорил первым:
— Но я все еще плыву без лоции. Что вы думаете предпринять?
