— Я наблюдал за вами на берегу. Вы не владеете элементарной техникой. Могу поклясться…
— Просто я попробовал работать маслом, в несвойственной для себя манере. Вот и…
— Манера тут ни при чем, так же, как и краски. Будьте же благоразумны — мы взрослые люди.
Да Косса стоял так близко, что я чувствовал запах бриолина и видел сквозь расстегнутый ворот тенниски его волосатую грудь.
— Вообще-то мне нет никакого дела. Я понимаю: вам хотелось произвести впечатление на мадам Вебер, вот вы и купили картину у обнищавшего художника. Так же, как и другие… если существуют другие.
В саду затявкали собаки. Да Косса быстро спросил:
— У вас есть доказательства?
— Ваше слово против моего. По крайней мере я посею сомнения.
— Что вы делали в спальне Леони Винтер?
— Только не занимался грабежом.
Он снова гнусно осклабился.
— Фетишизм? Знал я одного такого… Что до меня, то дамское белье интересует меня постольку, поскольку прикрывает собой нечто более существенное.
— Я счастлив, что у вас естественные наклонности.
— Да уж, не то что у вас, signore.
Мы смотрели друг на друга, как два кобеля перед схваткой. Каждый ждал, чтобы другой укусил первым.
За дверью гостиной послышался стук трости мадам Вебер.
— Как хорошо, что вы остались, Филип, — сказала она, входя. — Нам как раз не хватает одного кавалера. Сегодня на обед маленький осьминожек. Это моя слабость. Вы, два художника, без сомнения, делитесь производственными секретами? Николо, как ваша головная боль? Прошла?
Через минуту комната заполнилась людьми и собаками. Со стороны галереи появилась мадемуазель Анрио, а из прихожей — Леони и Джейн. Леони удивилась моему присутствию и как будто смутилась, но лишь на миг. Я ее не понимал — совершенно. ”Слава Богу, Голландия развязала все узлы”… ”Это к лучшему”… Случайная комбинация кожи, скелета и плоти — красота, которой ее щедро наградила природа, — ничем не заслуженная власть. Нет, тут что-то не так. За этим что-то кроется.
Что толку ругать себя за необъективность? Да, я был пристрастен к ним обоим. С Гревилом меня связывала естественная привязанность. С ней — естественная неприязнь.
Вплоть до самого обеда она меня избегала, но в данной обстановке нам было некуда деться друг от друга. Наконец я подошел к ней и сказал:
— Наверное, вчера я встал не с той ноги. Нельзя ли стереть эту запись и начать сначала?
— А позавчера? — любезно осведомилась она.
— И позавчера.
— … Хорошо. Если вам так хочется.
— Вы не пошли бы прогуляться со мной нынче вечером?
Я наблюдал за тем, как ее тонкие пальцы ломают хлеб. Она долго не смотрела на меня и наконец переспросила:
— Прогуляться?
— Да. Сегодня хорошая, безветренная погода. Давайте отправимся — и посмотрим, куда это нас приведет.
— Я вам скажу: прямо в море. Длина острова четыре мили. Здесь мало ровных мест.
— Значит, полезем в гору.
Она устремила на меня холодный взгляд песочно-зеленых глаз, опушенных густыми ресницами.
— Стоит ли?
— Понятия не имею.
— Вы как будто сомневаетесь во мне — с самого начала. Прогулка тут не поможет.
— Может быть, разговор?..
— У меня тоже есть свои сомнения.
— Попробуем помочь друг другу.
Молодой слуга подошел, чтобы наполнить ее бокал. Леони жестом отослала его прочь.
— Ну что же, идем? — спросил я.
* * *
Мы взобрались на Анакапри и пошли по тропе в Ла Мильяри. Леони была в будничном платье, зеленых замшевых босоножках и широкополой пляжной шляпе наподобие той, что вчера была на мадам Вебер. Только на Леони она сидела по-другому. По сравнению с фотографией четырехгодичной давности ее лицо казалось осунувшимся, истонченным, и меня уже не удивляла фраза из ее письма о том, что ей удалось поспать семь часов подряд. Пожалуй, это и в самом деле было достижением. Но почему?
По ходу разговора Леони упомянула о муже, и я не преминул этим воспользоваться.
— А чем занимался ваш второй муж?
Леони промолчала, и я позволил себе продолжить:
— Скажите, вы и в самом деле показывали в той лавчонке фотографии сводных сестер?
Она остановилась, чтобы сорвать ветку ракитника.
— Спросите мадам Вебер!
— Она сама мне сказала, без наводящих вопросов. Но если у вас были муж и ребенок и вы пережили столь трагическую утрату, зачем было разыгрывать передо мной спектакль?
Она понюхала ветку.
— Это не был спектакль. Просто я не думала, что вам действительно интересно.
— Вы правы. Простите.
Леони бросила на меня быстрый взгляд.
— Спасибо, Филип, за первую искреннюю фразу.
— Я что, никудышный актер?
— Мне трудно судить — не зная пьесы.
Поднявшись на значительную высоту, мы теперь шли по открытому пространству. Если закрыть глаза, можно было подумать, что вы в Дартмуре.
— Это не пьеса, — возразил я, — небольшой экспромт, подсказанный жизнью.
— О, пожалуйста, пожалуйста. Каждый волен произносить свои реплики и производить движения. Какая разница, если они подчас сумбурны и лишены смысла?
— Иногда есть разница.
— В каких случаях?
— Если при этом гибнет некто, достаточно одаренный природой, чтобы быть в состоянии сложить разрозненные явления в картину, не лишенную смысла.
— Вы имеете в виду какой-нибудь конкретный случай?
Я не ответил, и мы пошли дальше — пока не уткнулись в заграждение. Конец тропы — и, показалось мне, конец земли. Мы подошли к самому краю утеса. Далеко внизу — примерно в тысяче футов — плескалось море.
Нас встретил неожиданный порыв ветра, и Леони придержала рукой шляпу.
— Вот и конец пути.
Отсюда мир казался пустынным, это рождало щемящее чувство одиночества, не нарушаемого криками морских чаек. На море была изумительно красивая легкая рябь, похожая на отпечаток человеческого пальца под увеличительным стеклом. Мы увидели лодку с двумя рыбаками; один обвязал голову красным платком.
Леони уронила ветку ракитника, и та сперва упала в траву, затерявшись среди других дикорастущих цветов, а затем, подхваченная ветром, начала спиралеобразное падение в бездну, становясь все меньше и меньше. Леони отвернулась.
— Фу! У меня закружилась голова.
Мы немного — примерно на один ярд — отошли от края обрыва и опустились на мягкий, пружинистый дерн. Я вспомнил ее письмо матери и носовой платок с монограммой ”ГТ” на дне чемодана.
