Яков сказал:
— Я по-еврейскому выразил такое: от этого самого нам и не хватало. Понимаешь? Только учти, шо евреи такое говорят, когда им подкладуют свыню. А я выразился в хорошую сторону.
Я сказала, что разговариваю по-русски и по-украински тоже, а по-еврейски мне интереса нету.
Потом я сказала Якову:
— Посуду сами принесете.
Яков сказал мне:
— Я ж тебя, Изергиль, щитай, спас. Ты шо, расплачиваться не собираесся?
Я хоть и не кушала в эту секундочку, а подавилась. Конечно, всякая девушка подавится от подобного. А я то, что стало мне поперек горла, в себя глотанула и сказала:
— Первое. Я не виновата ни перед кем. Второе. Гад вы, товарищ Канельсон, говорить такие слова девушке.
А Яков вел и вел мне свое:
— Дурная! Я ж не про твое девичество сраное! И шоб ты знала и запомнила про невиноватая — намываться перед теми будешь, перед кем не виноватая. Там тебе и рушничок дадут, если шо. Ага. А про расплатисся — ты давай мне правду про такое: ты ж по природе еврейка?
Опять у меня в горле заперечило.
А Яков сказал мне в глаза:
— Я весь твой красивенный выворот вижу. И выворот этот есть еврейский дальше некуда.
Я шваркнула поднос прямо на пюре и на все-все и твердо пошла с коморы.
Катерина встретила меня смехом:
— Мария, шо-то ты сильно недовольная вернулася от своего товарища… Не понравилася ему твоя еда? Или, може, твое шо-то такое еще ему не понравилося? Мущины — они ж скорые на нетерпеж…
Конечно, Катерину я стерпела. Якова — не стерпела, а Катерину стерпела. Хоть они — мне что тот, что эта.
Я решила смеяться с Катериной одним смехом:
— Ой, Катерина, то ж мущины, а то Яков…
Катерина аж голову назад закинула, смеючись с моих слов. А не надо б ей голову назад закидать — зубов на такой смех у Катерины не хватило.
Катерина отвеселилась и говорит мне:
— Иди до хаты. Александр Иванович приходил, лично. Распоряжение дал, шоб тут не толклися. Кого надо — вызовут.
Я и пошла себе.
Я иду и сама себе думаю. Думаю не про вызовут, не про страх, а про другое. Оно ж ни с чего вроде, а я думаю.
Есть поцелуй между мужчиной и женщиной. Я тоже такой поцелуй испытала. Сергей у меня сильно попросил, и я ему разрешила. Допустим, некоторые мужчины кроме Сергея тоже хотели меня целовать, а у меня не просили. Я ж такого никому не разрешу, если без просьбы. Сергей никогда сам не лез, а всегда спрашивал, или можно.
Да.
Конечно, Мурзенко не спрашивал. Это не считается, потому что по работе.
Сергей, когда меня целовал в рот, сильно цмокал своим языком мой язык и своими зубами давил на мои зубы. По правде, все-все другое в поцелуе мне нравилось. Оно ж в животе замирало, и вроде там сало начинало топиться на смалец и цивочкой тонюсенькой вытекало, вытекало, вытекало…
Я подумала, что, может, у Катерины тоже.
Потом я подумала, что у Катерины зубов — до середины, а с середины — через один на третий, что язык у Катерины толстый.
Потом я подумала, что, может, Александр Иванович цмокает тоже.
Потом я подумала, что у Надежды язык в кролиной шерсти.
Потом я подумала, что тьху Александру Ивановичу такое или Александру Ивановичу такое не тьху?…
В доме у меня все было тихо.
Я утром, когда уходила, выдвинула Ленина на середину. Я подумала, что который зайдет от органов меня проверить, так пускай сразу поймет, что я Ленина берегу.
Конечно, рушник с руки Ленина я убра́ла — тот, кто придет, он же не знает, что я рушник навесила с добром, а подумает, что я ленинскую покалеченную руку спользую заместо гвоздя. Вроде Ленин мне своей рукой прислуживает.
Я решила, что пускай Ленин стоит там, где стоит, хоть его рука мне муляла и глаза, и сердце.
Это ж был понедельник, выходной. В выходной я всегда делала стирку и уборку, в баню ходила или не ходила, а устраивала помывку в доме. И знакомые до меня по понедельникам забегали. А Фрося по понедельникам не забегала. У Фроси по понедельникам на работе был вечер и ночь тоже, так она день высыпалась.
Я рассчитала, что сегодня Фрося обязательно забежит. Органы ее направят, раз сами возле меня пока что не объявились.
Как я и наметила про Фросю, так и получилось.
За секундочку до четырех часов заявилась Фрося.
— Ой, дытынка, дай шось до рота кынуты! Исты хочу, аж голова запаморочилася! Змерзлаааа… Як бо зна шо…
А я уже и на стол, и до стола. И борщ, и до борща. Пейте, дорогая Фрося, залейтеся на все свое дорогое здоровьячко.
Конечно, про залейтеся я не сказала, а сказала про здоровьячко.
Фрося сразу увидела, что Ленин стоит не в своем углу.
— А йому отут дуже красыво! Зараз як обиймэ! Дывысь, ручку свою биднэньку тягнэ! Оцэ тоби и мущина! А шо? Хоч якый, а мущина!
Такое замечание Фроси я пропустила. Пускай доложит, что я не ответила на провокацию про мужчину, хоть и Ленина, в своем доме.
Да.
Я взялась за хлеб, чтоб нарезать еще больше, потому что Фрося всегда много кушала хлеба, и думала себе, спрашивать у Фроси, чего Фрося в такой день заявилась, или не спрашивать. Тем более Фрося заявилась без мотлоха, хоть какого, вроде ее гнали с срочным наказом.
А Фрося прямо своим ухом залезла в мою голову и начала свое:
— Я ж чого прыйшла?.. Я ж прыйшла, бо рано вже на базари була. Курку купувала… Ой! Забулася!
Фрося подскочила и — раз! — скаканула в коридорчик.
Через одну секундочку Фрося прибежала назад с пакунком с газеты. А пакунок на свой вид кровавый шмат, а не пакунок с газеты.
Фрося пояснила, что это по́трох с курицы.
Фрося мне свой пакунок придвинула до лица и сказала, чтоб я посмотрела, какое свежее-свежее.
Я подумала, что Фрося есть Фрося, что Фросе поручалось меня сбить. А меня ж не собьешь.
Конечно, Фросю подучили, что притащить в такой день.
Фрося ж мне кровь притащила. Женщины, когда кровь видят, так некоторые делаются дурные. А дурных можно и то спросить, и это тоже.
А я ж — не те, которые некоторые. А — те, которые которые.
Я с рук Фроси потрох приняла голыми руками, до своего носа поднесла, вонькость кровяную в себя втянула и сказала, что ага, что сильно свежее, что сейчас зажарю, чтоб покушать.
Фрося обрадовалась. Конечно, Фросе получилось хорошо: и задание выполнила, и покушает вкусно.
