Яков смотрел на меня, и было видно, что Яков меня не слышит, а только пережидает, когда настанет тишина между моими словами, чтоб встрять с своими.
Я не дала Якову тишину и продолжила:
— Вы ж, Яков, меня не спугаете! Если надо будет, я и………………
В эту самую секундочку Яков схватил мою шею. Я аж задохлась.
Яков приблизил свое ухо к самой моей шее — и стал слушать, как я умираю от выходящего воздуха.
Потом я — раз! — и умерла.
Потом я открыла глаза и обсмотрелась.
Я лежала на лавке, шагов десять от места, где было. Получилось удачно, что лавки вкруг ставка́. Ставо́к летом был сильно красивый, зимой ставок красивый тоже, а меньше. Летом — оно ж все-все лучше. Если б лед почистили, так люди б катались. С берега б катались и на льду тоже. А катались дальше, там каток сделали и горку.
Да.
Я лежала и знала, что лицо у меня мокрое, что под лицом мокрое тоже, что снег забился мне под платок. Я подумала, что сейчас опять утро и снег тоже, что я иду на работу и сама по себе случайно упала, что люди меня взяли и положили на лавку………………
А потом я услышала:
— Отвечать!
Это были не люди. Я вспомнила, что это был Яков.
Я только головой мотанула Якову. У меня в шее вроде ворочалось стекло.
Яков спросил:
— Ты в Бога веришь?
Опять Яков был гад.
Конечно, я сказала:
— Я ж комсомолка!
Яков меня вроде перекривил:
— А я партийный! Ставлю свой вопрос в упор: «Ты в Бога веришь?»
У нас люди давно-давно в Бога не верят, есть на небе и пускай себе. Конечно, я тоже так думаю.
Я сказала, чтоб сказать:
— Бывает, что верю.
— В какого?
— Как это?
— Тебя крестили?
— Не!
— И по какой же ж части ты рассчитываешь на тот свет пойти?
— Как все, так и я — по-советскому пойду.
— Такого не бывает. Идут по вере или по крови. Раз не крестили, пойдешь по крови, по еврейской линии.
— Ой! Яков-Яков-Яков! Ой! Что вы говорите!? Вы сами внимательно подумайте! У вас в голове, як у дурного на хате! Вы ж бо-о-………………
Я хотела сказать, что Яков больной, что это надо к доктору, что я психбольного от психздорового всегда различаю. А я не сказала.
Яков опять потянул свои руки до самой моей шеи.
Я хотела крикнуть людям, позвать. А получился с меня петушиный сип. Я закрыла свою шею руками, а глазами смотрела на Якова — может, постесняется опять меня убивать на моих глазах. Тогда ж, раньше, у меня глаза были открытые тоже, я ж тогда не знала, что Яков будет своими руками делать, а сейчас знала. Я подумала, что для человека, у которого есть совесть, даже такая, какая у Якова, это может сыграть.
Сыграло.
Яков дал мне от себя отбой.
Яков приказал:
— Не трясись! Слушай и понимай!
Я выразила своей головой и глазами понимание.
Яков сел возле меня и начал.
— Тут такое дело. Я поставил боевую цель — крепко отомстить еврейскому Богу — зачем он такое с своими евреями допустил? Шоб ты знала и помнила — я с Богом чикаться не буду! Щас группу сколачиваю. Нужны верные люди. Я к тебе приглядывался. На тебя тут никто не подумает… А там — своим порядком будешь. Даю тебе срок на думать три дня. Все! Иди!
Конечно, я встала и пошла.
По дороге я не понимала ничего. Я понимала только, что у меня сильно болит внутри шея, и снаружи болит тоже. По правде, я хотела потрогать себе шею внутри, вынуть стекло или что там. А как потрогаешь? Шея ж там, а я здесь.
Надо понимать.
Я потрогала шею снаружи. Шея была мокрая и скользкая на пальцах. Вода по скользоте другая. Я посмотрела на пальцы и увидела свою кровь. Я потрогала рот, там скользоты не было. Я подумала, что моя кровь выходит на свет через все-все. Я подумала, что если б выходила через рот, так было б лучше.
Я расстегнула пальто и потрогала себя. Наверху скользоты нигде не было.
В эту самую секундочку у меня закололо место под самой бородой. Я — туда, а там у меня целая яма.
Я подумала, что Яков гад, что у Якова фашистские когти.
Я подумала, что Яков меня своими руками душил, а своими когтями рвал.
И так эта яма у меня заболела! Так заболела! Страх!
Я прижала яму рукавицей и так шла дальше.
Конечно, я от Якова забыла про что загадала. И получилось, что я не выполнила своего слова себе и взяла с кармана конфету. Мне было трудно. Одна рука у меня держала яму, а другая держала сумочку. Так я сумочку перекинула рукой, которая другая, себе на локоть, на перегиб, и взяла. Зубы помогли мне раскрутить бумажку. Это был «Батончик». Если б «Мишка», надо было б зубами рвать, а не раскручивать. У «Мишки» с головы и с ног — завертки самолетиком.
Да.
Допустим, я съела одну конфету.
Пускай.
Александр Иванович хоть как, а будет у меня. Хоть и без чего-нибудь.
Да.
Я решила не думать про Якова. А про слова Якова я думать и не думала еще раньше.
А про что-то ж надо было думать. Про Александра Ивановича я ж уже подумала.
Конечно, мне было стыдно за конфету.
Пускай.
Стыд есть стыд, а жизнь есть жизнь. Мне ж надо было успокоить свою кровь. Кровь шоколад съела, и ей стало вкусно. А мне ж надо, чтоб у меня моей крови было вкусно, чтоб она не вытекала направо и налево.
Конечно, некоторым кровь заливают на обмен. Я такого себе не хочу. У кого чиряки, тот пускай и хочет. У меня своя кровь, красивая. Я — такая, и кровь у меня такая же.
В эту секундочку я и не решала себе, а подумала про Якова. Яков же сказал, что у меня кровь еврейская. Конечно, я это понимаю, что еврейская. Фамилия у моей крови украинская, а сама кровь еврейская. Может, моей крови обидно. По правде, я еще и по сейчас не додумала, обидно в какую сторону.
Потом я подумала, что человек и тем более женщина без крови не может. Что так уже сделалось.
Пускай.
У меня замок на доме сильный. Мама Тамара умерла, я сразу и поменяла. Первое. Я ключ мамы Тамары положила маме Тамаре, и мой ключ положила тоже. Я не хотела, чтоб мама Тамара все-все время думала про мой ключ, что я потеряю. Мама Тамара всегда мне говорила, что с ключом надо быть осторожным и следить. Я подумала, что маме Тамаре с всеми ключами там будет спокойней. Я потому, а не потому, чтоб мама Тамара не заявилась без моего приглашения.
