Допустим, я хотела сказать Фросе, что мама Тамара спасала меня не для меня, а для себя, что это разница. Что если б мама Тамара меня не спасала, а отдала фашисту, тогда б Тамара сама стала фашист, и Фрося тоже б стала фашист.
Я Фросе ничего не сказала. Я подумала, что, может, еще скажу в нужную секундочку жизни. Скажу хоть органам, что Фрося меня хотела отдать фашисту, а мама Тамара меня спасала.
Да.
Потом я подумала, что получается, что я б тогда про себя как про еврейку в чужой семье сама заявила.
Потом я подумала, что вроде ж органы про меня уже все-все знают через Фросю.
Потом я подумала, что, может, органы не знают?
Оно ж, когда органы кто про что знают, это одно, а когда органы не………………
У меня перепуталось, про что это Фрося пришла в органы или органы пришли с вопросом про меня до Фроси?
А зачем бы органы пришли, когда еще ничего не знали?
Пускай.
Чтоб перебить у Якова настроение, я спросила:
— А кто ж вам рассказывал? Деда ж вашего уже убили…
— Дурная ты, хоть и еврейка. И не кривись! Не кривись! Еврейка! Жидовка — по-ихнему! Тебе ж и шофер сказал! Люди кровь видят!
— Хватит, Яков! У меня, чтоб вы знали, ничего еврейского нету.
— Ага. Нету. В бумажках, может, у тебя и нету. А кровь у тебя в руках-ногах еврейская. Чтоб ты знала, в голове у тебя кровь тоже такая же!
Я молчала, чтоб не стало еще хуже, чем уже стало хуже.
— Ану скажи с головы по-еврейскому: «Генук, Янкель!»
[1]
Конечно, я не сказала.
Яков не отставал:
— Скажи! Я тебе приказую, как командир группы!
— Генук! Хорошо вам теперь?
— Ой, хорошо! А теперь я тебе отвечу на поставленный вопрос. Рассказал мне про моего родного деда, которого застрелил с шмайсера Павло Смаль, этот самый Павло Смаль. И справку показал, что он от партизанского отряда «За Родину» сделал много правильного ради победы. А мой дед просто так получился. Павло сам пришел — просил разрешить ему жить в будущем с чистой совестью.
— А вы?
— А что я?.. Я ж не Бог… Я разрешил. Шоб ты знала, Бог жизни не знает. Он же ж на производстве с людьми не пахал.
Я подумала, что Яков как раз перейдет на свою дорожку про Бога, что надо Якова увести от Бога на еду.
Яков попросился пить чай. Я подумала, что если пить голый чай, так Яков обидится. А я не жадная.
Я сказала:
— Давайте покушаем. Я себе на неделе не варю, первого нету, а так — найду. Яичницу на сале пожарю — будете?
Яков сказал, что будет, что он кушать не любит, а любит, чтоб живот был полный.
Я резала сало, лук, ставила сковородку, била яйца, носила на стол квашеную капусту, хлеб, сахар, варенье, бублики.
А Яков сидел и балаболил.
— От шо у меня всей душой — могу доесть за всеми. Для истории расскажу тебе такое.
Было время, я сильно полюбил стоять возле бачка в столовой на автостанции. Я ж с розумом туда пошел. Рассудил. Люди, которые туда кусок проглотить идут, они ж часто торопятся… Потом — если уже в столовую кто пошел, значит, не на последние гроши. На последние человек хлеба купит, ну еще бутылку молока может… А если не на последние, значит, и голодный — на эту минуту, а не долго. Это ж огроменная разница. А значит шо? Значит, на тарелке в таком месте останется больше.
Я пробовал на базаре в чайной. Там, скажу я тебе!.. Нееее! Не то! Там люди тоже ж спешат, а все по-другому. Базар — он дает другой настрой. И животу тоже дает настрой — впихать и впихать за шо заплатил — до того, шо ложки кусают. Я специально смотрел — таких покусанных ложек, как на базаре в чайной, — нигде в Чернигове нету.
Я засмеялась, потому что получилось смешно. Я у себя в голове увидела, как Яков по всему Чернигову высматривает покусанные ложки.
Яков не понял моего смеха и рассердился.
— Смеешься! Ха-ха тебе! А было б тебе ха-ха, если б ты в своей жизни хоть бы раз голодала?! Если б голод аж с самих ушей вылазил, с глаз, с всех человеческих дырок?! А человек, может, и объедке горелой столовской радуется! Между прочим, недоеденной, кинутой на произвол! Гадина ты, Изергиль! Я ж тебе, как боевому товарищу, сердце открываю…
Конечно, я захотела успокоить Якова. Якова ж нельзя допускать до последних нервов.
— Ой, Яков, извините меня! Вы не думайте, что я вам объедку пожалею! Мне для вас не жалко! Я ж не про вас смеялась! Я про людей смеялась! У некоторых есть сильная жажда на обжорство, я сама по себе видела по работе. А про вас я слушаю, и у меня все переворачивается…
Яков мотанул головой:
— Для того и рассказую, шоб перевернуть у тебя там все на обратное. Хочешь, такое скажу, шо не дай боже?
Конечно, я хотела.
— Было так. Мы с товарищем Ященком Сергеем пошли в разведпоиск. Понимаешь?
— Понимаю!
— Зима, как раз градусов до биса… Может, сорок. Возле Козельца. Там гарнизон немцев и полицаи. Лютуют! Мы все это знаем, как на пальцах, у нас там и связные, и все. А пошли мы, я ж говорю, в разведку: своими глазами — оно будет всегда верней. И документ забрать от связного — важнючий, с штаба немцев, вроде как делать аусвайсы для наших и прочее. Понимаешь?
— Ага…
— По лесу двигались ночью, осторожность делали с всех сторон. Ященко — опытный, и я тоже такой же. Мне четырнадцать, а я уже на счету у командира. Понимаешь?
— Ага…
— Ну, сколько-то разов видели людей с ружьями. Может, человек тридцать. По виду — не полицаи. А кто такие? Не спросишь… Не наши — точно. Огонь не прячут — костры сильно палят. Еще и деревья рубят… Решили мы обходить большим гаком… Шоб не распотякивать долго, скажу — заблука́ли. Лес и лес.
И надо ж такому было получиться — когда мы уже окончательно поняли, что заблукали, увидели одну хатку. А уже ночь кончается, утро наступает. Где мы? Шо?
Как положено, один остался на месте, а другой пошел посмотреть, шо в хатке. Ященко Сергей и пошел.
Думаю, он от усталости потерял бдительность и не обсмотрелся по партизанскому уставу. Он своей рукой торкнул двери. А двери ему на это возьми и жахни!
Яков подскочил, где сидел.
Я, конечно, подскочила тоже.
— Граната! Я сразу понял! Гады! Кидаюсь к пульсу товарища! Пульса нету! Пульса нэма!
Щитай, ничего у товарища нэма! Голова есть и еще трошки, что возле головы было. Остальное — не дай боже!..
Я подумала, что Яков дошел до не дай боже, и заплакала.
