— Помню, Яков. Только про клятву и помню.
— Ага. Ты сделай мне лялечку и иди.
Я подумала, что Яков начал говорить называется «бред».
А Яков опять:
— Одеяло мне пидгорны́, шоб ни щилыны…
Конечно, я пидгорнула одеяло, как Яков попросил.
В эту секундочку Яков меня обидел сильнее всего-всего:
— От как же ж ты живешь? Ты ж даже не знаешь, шо такое «сделать лялечку». Все ж дети знают. Иди уже… Приветы там всем дай…
Я сказала Якову, что до свидания, и пошла.
Зачем Яков про лялечку? Ясно ж, чтоб я не забывала про себя. Детки знают, им родные мамы рассказывают про лялечку, как лялечка делается.
Да.
Потом настало 22 апреля.
Мне нравится, когда день, допустим, единица да единица, два да два. Я б хотела, чтоб таких дней было много, а таких много нету.
У меня 22 апреля получился выходной.
Первое. На работе наметили торжественное собрание. А я себе решила, что не пойду. Для меня уже было тяжко смотреть на Александра Ивановича, когда Александр Иванович был там, а я была здесь.
Надо понимать.
Потом. Двадцать второе — это день Ленина. Мне от души захотелось отпраздновать с моим Лениным. Я как подумала себе, что Ленин будет на свой день рождния один-один, так заплакала.
Я отпросилась, сказала, что заболела. Степан Федорович меня пожалел, сказал, что уже как-то.
Я купила торт «Барвинок» для чая. Ленину понравилось.
А часов в половину девятого я сильно-сильно захотела увидеть Александра Ивановича в такой день — два да два. Я подумала, что один с этих два — я, другой с этих два — Александр Иванович.
Потом я подумала, может, Александр Иванович почему-то умирает, может, Александру Ивановичу хочется стакан водички или что. Я ж Александру Ивановичу подам все-все на свете. Надо понимать.
Уже давно Степан Федорович рассказывал, что Степан Федорович и Александр Иванович — сосед с соседом на улице Коцюбинского через три дома. Степан Федорович живет в частном, а через три дома как раз построили двухэтажный дом для военных на два подъезда.
Степан Федорович, уже когда заработал в Доме офицеров, заходил к Александру Ивановичу.
Степан Федорович рассказал про подъезд, что первый, про лестницу, про какие двери у Александра Ивановича, что первые с лестницы, про звонок тоже.
Степану Федоровичу квартира Александра Ивановича сильно понравилась. Первое. Одна комната, все-все на свете удобства, кухня с газом, балкон. Александр Иванович и Степан Федорович смотрели с балкона на Чернигов. Им понравилось.
Я наметила, что не буду на балконе вешать веревки. Некоторые на балконе высушивают белье — и постельное, и такое. Мне не нравится.
Я поехала на улицу Коцюбинского. От моего дома до Коцюбинского далеко. На автобусе минут двадцать. Я ехала и любила Александра Ивановича.
Я знала, что мне надо первый подъезд, что двери первые с летницы с черного дерматина, вроде стеганые, с желтыми гво́здиками. Какой номер у квартиры Александра Ивановича, я не знала.
Номер получился двенадцать. Я подумала, что хорошо, что не загадала. Я ж могла загадать, чтоб номер был на семь.
Из-за других дверей я слышала голоса и жареное. Может, картошка с мясом.
Я, когда жарю, всегда режу картошку толстенно-толстенно. Мне нравится.
Возле самой двери я захотела причесаться. А не стерпелось, и я надавила на звонок.
Дзинь-дзилинь не раздался.
Я опять. Опять нет.
Я постучала в дерматин. Дерматин был тихенький-тихенький.
На случай я торкнула двери.
Двери мне открылись.
Конечно, с самых дверей надо было сказать в квартиру:
— Хозяин! Гости пришли!
Можно было сказать другое. Я не сказала.
В эту самую секундочку я услышала, что сильно льется вода. Степан Федорович все-все хорошо рассказал. Как входишь, так — ванна, так — уборная, так — кухня, так — комната с балконом. Получилось, что вода лилась в ванной.
Потом за ванными дверями раздался голос Александра Ивановича:
— Это ты там? Я скоро!
Я подумала, что Александр Иванович всем своим сердцем почувствовал и пошел для меня купаться.
Я подумала, что будет красиво-красиво, если я спрячусь на балкон, а потом выйду навстречу.
От скорости я даже не успела посмотреть, что в комнате. Конечно, Степан Федорович рассказывал про круглый стол под скатертью, про большой шкаф, про широкую тахту, про люстру на три лампочки, про холодильник.
Я подумала, что свои глаза всегда лучше.
Мне понравилось, что холодильник в комнате. Я себе наметила, чтоб не выносить, как некоторые, на кухню. Это ж сто пятьдесят новыми! «Саратов»!
Надо понимать.
Сначала получилось удачно.
Двери на балкон по погоде были совсем-совсем открытые. На полу в уголку стоял ящик, я села. Меня никто б не увидел с квартиры. Первое. Окно начиналось высоко-высоко. Потом — половина окна темнила толстенная-толстенная материя, называется «портьера». Я подумала, что сижу вроде в театре, что я жду артиста.
Ага.
Я еще и не додумала про артиста, а уже услышала в комнате голос Александра Ивановича:
— Мамочка!
Я хотела кинуться. А не кинулась.
— Сыночек! Сашенька!
Это был голос Лоры.
У меня в голове затошнило. Мне сильно потребовалось в уборную. Я удержалась в голове.
Получается, Лора зашла в квартиру через секундочку за мной.
Почему-то я еще надеялась, что Александр Иванович переменит радость с Лоры на меня.
Потом я подумала, что нет. Я ж не мамочка и не мамочка. Лора — мамочка. А сыночек Лоре кто?
Я еще и не додумала про кто кому кто, а уже увидела с своей стороны, что Александр Иванович сдвинул портьеру в край окна — для темноты. Я спугалась, что в темноте голоса будут тише. Голоса тише не были.
По правде, мне сильно захотелось и видеть тоже. В театре ж человек и слышит, и видит. Чтоб хлопать, надо ж все-все как следует.
А как увидишь? Рядом соседи. Допустим, выйдет сосед на балкон.
Потом я подумала, что если лечь на полу и посунуться в самый край, можно сделать щелку для зрения. Балкон такое разрешал, потому что наполовину был заделан как стена, а не как забор.
Я, хоть и не как днем, видела самый край тахты. Лора там и сидела — в юбке и блузке. Я Лору на работе видела в таком. Юбка синяя в белую искру, может, шевиот, блузка крепдешиновая — как молоко, рукав три четверти, воротничок у Лоры круглый, застежка на пуговках, пиджак тоже с шевиота. Называется «костюм», как у Фурцевой в киножурнале. И прическа у Лоры такая.
