Немецкий пациопал-социализм и советский коммунизм при всех их различиях сближало убеждение, что граждане обязаны придерживаться едипствеппо «верного учепия», которое формулирует и навязывает «сверху» политико-идеологическая власть. И потому двусмысленное и подозрительное отношение к пауке, которое появилось в двадцатом веке во многих странах, пашло при таких режимах вполне официальное в^хражепие. В этом их отличие от тех государств, где власти занимали позицию агностиков в отпошепии личп^хх убеждений своих граждан. Власти научились этому во время богатого кризисами девятнадцатого века. И действительно, появление па полити-Маги и ихученики
561
ческой арене «светских ортодоксальн^хх режимов» (как мы уже видели в главах 4 и is) стало побочн^хм продуктом «эпохи катастроф». И эти режимы просуществовали недолго. Как бы то ни б^1ло, серьезн^хе поп^1тки надеть на науку смирительную рубаху идеологии оказались малопродуктивн^хми (в частности, в советской биологии) или совершенно нелепыми. Т. е. наука развивалась сама по себе и параллельно утверждалось превосходство официальной идеологии (как в советской и немецкой физике) *. В результате в конце двадцатого века официально контролировали науку только государства, исповедующие религиозный фундаментализм. Но остальное человечество не утратило своего недоверия к науке. Это произошло в том числе потому, что научн^хе открытия становились все более невероятн^1ми и абстрактными. И все-таки страх перед возможными практическими следствиями научн^1х открытий появился не раньше второй половины двадцатого века.
Естественно, ученые лучше и раньше других осознали, чем чреваты практические следствия их открытий. После первого исп^хтания атомного оружия Ci945 год) некоторые учен^хе обратились к властям с предупреждением об опасности той разрушительной силы, которая теперь находится в распоряжении человечества. Но сама мысль о том, что научные открытия в будущем могут стать причиной глобальн^1х катастроф, зародилась не раньше второй половин^! двадцатого века. Первая волна страха—^это ужас перед кошмаром ядерной войнах между сверхдержавами, не исчезавший на всем протяжении «холодной войны». Более позднюю и мощную волиу породил экономический кризис, начавшийся в 1970-е годы. Однако в «эпоху катастроф», вероятно из-за значительного снижения темпов экономического роста во всем мире, лишь немногие всерьез опасались последствий человеческого вмешательства в природу или, в худшем случае, неспособности природы адаптироваться к пагубн^1м последствиям человеческой деятельности **. При этом сами ученые теперь находились в некотором недоумении перед собственнмми теориями и открытиями.
II
Примерно в середине «эпохи империй^) происходит размежевание между теоретическими научными открытиями и реальностью, основанной на чувст-
* Так, ианример, в иацистской Гермаиии Вериеру Гейзенбергу нозволили преподавать теорию огиосигельиосги с тем, одиако, условием, чтобы ие упоминалось имя Эйиштейиа (Peierls,
1992, р. 44).
** «Мы можем снать снокойио, зиая, что Создатель вложил в свои творения своего рода „защиту от дурака", а значит, человек бессилен нричииить природе но-иастоящему серьезиый вред»,— нисал в 1930 году Роберт Милликеи, сотрудник Калифорнийского технологического иисгигуга (Нобелевская премия но физике за 1923 год).
562
Времена упадка
венном опыте. Также прерывается связь между наукой и тем особым видом логики (своеобразным способом мышления), который' основан на здравом смысле. Эти два разрыва преемственности взаимно обусловили друг друга. Теперь прогрессом естественных наук руководили скорее теоретики, пишущие уравнения (т. е. математические предложения) на бумаге, а не экспериментаторы в лабораториях. В двадцатом веке именно теоретики указывали практикам, что тем следует искать и находить в свете теоретических построений. И потому двадцатый век можно с полным правом назвать веком математики. Единственным исключением из этого правила являлась молекулярная биология, в которой, по уверениям специалистов, теоретические построения были еще недостаточно развиты. Но наблюдение и опыт все же не отошли на второй план. Наоборот, благодаря появлению новых приборов и научных методов в двадцатом веке технологии претерпели наиболее революционные изменения после семнадцатого века. Многие изобретатели даже удостоились Нобелевской премии, что является доказательством высшего научного признания*. Приведем только один пример. Электронный микроскоп (193?) и радиотелескоп (1957) позволили преодолеть ограниченность простого оптического увеличения. В результате стало возможным более глубокое изучение молекул, атомов и удаленных галактчк. Автоматизация лабораторной рутины и появление все более сложных лабораторных расчетов, в частности при помощи компьютеров, значительно увеличили возможности экспериментаторов и создающих модели теоретиков. В результате в некоторых областях знания, в частности в астрономии, появились открытия — иногда даже случайные, в свою очередь породившие инновационные теории. Вся современная космология зиждется на следствиях двух таких открытий: наблюдение Хаббла о расширении вселенной, основанное на спектральном анализе галактик (1929); и открытие в 1965 году микроволнового фонового излучения (радиошума) Пензиасом и Вильсоном. И хотя научные открытия— результат согласованной работы теоретиков и практиков, в «коротком двадцатом веке» ведущая роль принадлежала именно теоретикам.
Для самих ученых полный отрыв теоретических построений от данных чувственного опыта и здравого смысла означал прежде всего разрыв с привычной определенностью научного знания и его методологии. Последствия этого разрыва лучше всего проследить на основе физики — неоспоримой царицы наук первой половины двадцатого века. Объектом физических исследований являются как мельчайшие частицы материи (органические и неорганические), так и устройство и структура самых крупных материальных тел, например
* После Первой мировой войны более двадцати Нобелевских премий но физике и химии были полностью или частично присуждены за новые исследовательские методы, устройства и технические нриемы.
Маги и ихученаки
Вселенной. Поэтому физика оставалась столпом естественных наук даже в конце двадцатого века, несмотря на растущее соперничество наук о живой природе. А ведь благодаря открытиям молекулярной биологии в этих науках начиная с 1950-х годов происходят поистине революционные изменения.
Не было науки более незыблемой, последовательной и методологически завершенной, чем классическая физика. Но и ее основания оказались подорванными теориями Планка и Эйнштейна, а также радикальным переосмыслением теории атома, последовавшим за открытием радиоактивности в 90-х годах девятнадцатого века. Классическая физика была объективной, т. е. описываемые ею явления поддавались наблюдению, пределом которого служили технические возможности приборов (например, оптического микроскопа или телескопа). Классическая физика не была двусмысленной: объект или феномен являлся либо чем-то одним, либо другим, причем провести границу между двумя категориями было достаточно легко. Ее законы были универсальными, действуя одинаково на уровне космоса и на молекулярном уровне. Связывающие явления механизмы поддавались пониманию (иначе говоря, их можно было выразить через категории «причины» и «следствия»). В результате созданная физикой картина мира являлась детерминистской, а задачей лабораторных экспериментов было подтвердить этот детерминизм, исключив, насколько возможно, сложную путаницу обыденных явлений, скрывавших эту стройную картину. Только невежда или ребенок мог заявить, что полет птиц или бабочек не подчиняется законам тяготения. Ученые прекрасно понимали «ненаучный» характер подобных утверждений, и их как ученых это не касалось.
