А вот вторая проблема отнюдь не является технической. Мир конца двадцатого столетия, основанный на определенных принципах политической демократии, столкнулся с проблемой выработки политических решений, причем президентские и парламентские выборы не имеют к данной проблеме никакого отношения. В цепом мир столкнулся с проблемой роли обычных людей в эпоху, справедливо называемук —во гсяком случае, до возникновения феминизма,—«зеком простого человека». В двадцатом веке любому правительству следовало — по мнению некоторых, оно было даже обязано — быть «из народа» и «для народа», но в операционном смысле править от «имени народа» становилось все сложнее и сложнее. Впрочем, эта проблема далеко не нова. Хорошо известные политологам и сатирикам политические трудности демократии (отчасти затронутые в предыдущих главах) были всецело осознаны в тот момент, когда всеобщее избирательное право перестало быть особенностью США.
Но затруднения демократии с недавних пор значительно возросли. Общественное мнение, постоянно фиксируемое в социологических опросах и пропагандируемое вездесущими средствами массовой информации, сделалось необычайно действенным политическим фактором, но при этом, однако, органам власти теперь приходилось принимать все больше решений, для кото-
6о8
Времена упадка
рых общественное мнение никак не могло служить ориентиром. Это могли быть решения, непопулярные у большинства избирателей, причем избиратели, веря в их необходимость для общего блага, нередко считали последствия таких решений вредными для себя лично. В итоге к концу двадцатого века политики некоторых демократических стран пришли к выводу, что любые предложения поднять налоги самоубийственны с электоральной точки зрения, а выборы превратились в соревнования по фискальной безответственности. В то же время избирателям и парламентам постоянно приходилось сталкиваться с вопросами, для решения которых неспециалисты, т. е. подавляющее большинство граждан, просто не имели требуемой квалификации — например, вопросы о будущем атомной энергетики.
Впрочем, в некоторых случаях граждане даже демократических государств настолько идентифицировали себя с целями своих правительств, обладающих легитимностью и пользующихся всеобщим доверием, что в обществе возникло чувство «общих интересов», как, например, в Великобритании времен Второй мировой войны. Можно привести и другие случаи базового консенсуса между основными политическими оппонентами, в результате чего правительства беспрепятственно проводили политику, не вызывавшую значительных разногласий. Мы уже убедились, что такое положение дел было характерно для некоторых западных стран в «золотую эпоху». Правительства также полагались на согласованные оценки своих технических или научных советников, мнения которых совсем нелишни в деле управления простыми людьми. Когда советники приходили к сходным решениям или консенсус в целом превышал разногласия, область политических разногласий сужалась. Когда же эксперты не могли прийти к единому мнению, властям приходилась действовать вслепую, подобно присяжным, внимательно выслушивающим экспертов-психологов со стороны обвинения и защиты, но не доверяющим ни одному из них.
Но мы уже видели, что в «десятилетия кризиса» политический и интеллектуальный консенсус оказался подорванным, особенно в областях, непосредственно связанных с выработкой политических решений. Что касается народов, которые полностью идентифицировали себя со своими правительствами, то к началу 1990-х годов их осталось не так много. Разумеется, в мире немало стран, граждане которых поддерживают идею сильного, активного и социально ответственного государства, наделенного, поскольку оно служит общему благу, свободой действий в определенных сферах. К сожалению, большинство правительств fin de siede имели мало общего с этим идеалом. С другой стороны, те страны, правительства которых сами по себе вызывали подозрение, следовали американской модели индивидуального анархизма, смягченной судебным контролем и политикой лоббирования. Или же—и таких государств достаточно много— власть в этих странах была настолько кор-
На пути к третьему тысячелетию
609
румпированной, что граждане вообще не ожидали от нее никакого общественного блага. Такое положение дел было достаточно распространенным во многих странах третьего мира и, как это показали события в Италии igSo-x годов, оказалось не чуждо и развитым странам.
В итоге наиболее эффективно работали те организации, которые вообще не придерживались демократической практики принятия решений: частные корпорации, наднациональные институты и, разумеется, недемократические режимы. В демократической системе не так-то просто отстранить политиков от принятия решений, даже если некоторым странам и удавалось вывести центральные банки из-под их контроля, а здравый смысл требовал распространения подобной практики и на другие страны. Тем не менее правительства все чаще пытались игнорировать чужое мнение, причем как избирателей, так и законодательных органов. Или, во всяком случае, они торопились принять решение, а затем ставили общество перед свершившимся фактом, надеясь на разногласия, непостоянство и инертность общественного мнения. Политика постепенно превращалась в своеобразное упражнение в уклончивости, поскольку политики боялись говорить избирателям то, что те не хотели слышать. При этом после окончания «холодной войны» прятать непопулярные действия за железный занавес «национальной безопасности» стало гораздо сложнее. Стратегия уклончивости, несомненно, будет и дальше набирать силу. Даже в демократических странах институты принятия решений будут все больше выводиться из-под контроля электората. В результате, скорее всего, сохранятся лишь косвенные формы общественного контроля—выборный характер правительства, формирующих инструменты выработки решений. Многие правительства, стремящиеся к концентрации власти (как, например, в Великобритании в igSo-e и начале 199о-х годов), целенаправленно наращивали число подобных ad hoc органов, неподотчетных избирателям и прозванных «quangos». Даже страны., не обладающие эффективной системой разделения властей, до достоинству оценили такое отступление от демократии. А в таких странах, как США, этот процесс вообще являлся неизбежным, поскольку конфликт между исполнительной и законодательной властью, изначально присущий их системе управления, исключительно затруднял процесс принятия решений в обычных условиях.
К концу двадцатого века многие граждане перестали интересоваться политикой, предоставив государственные дела так называемому «политическому классу»—кажется, это название появилось в Италии. Речь идет об особой «группе интересов», состоящей из профессиональных политиков, журналистов, лоббистов и т. д., представители которой читают написанные друг другом речи и политические статьи. Многим людям политический процесс казался совершенно неинтересным или просто чем-то таким, что малозаметно, но неизбежно влияет на повседневную жизнь—благоприятно или нет. С од-О1О Времена упадка
ной стороны, растущее благосостояние, усилившийся интерес к частной жизни и развлечениям, а также потребительский эгоизм делали политику менее важной и привлекательной, с другой— граждане, считавшие, что выборы им ничего не дают, их просто игнорировали. С 1960 по 1988 год число рабочих, принимавших участие в президентских выборах в США, уменьшилось на треть (Leighly, Way/or, 1992, р- 73-0- Упадок массовых партий, классовых или идеологических, устранил основной общественный механизм превращения «простых людей» в политически активных граждан. Даже коллективная идентификация со своей страной теперь осуществлялась через национальные виды спорта, спортивные команды и другие неполитические символы, а не через государственные институты.
