IV
И все же гражданская война в Испании предвосхитила и сформировала модель тех сил, которым суждено было через несколько лет после победы Франко разрушить фашизм. Она предугадала политику Второй мировой войны, уникальный союз национальных фронтов, объединивший для победы над врагом и социального обновления людей, от патриотов-консерваторов до революционеров, поскольку для тех, кто одержал победу, Вторая мировая война стала не только сражением на поле брани, но и битвой за лучшее общество (особенно в Великобритании и США). Никто не мечтал о послевоенном возвращении к 1939 "ОДУ или даже к 1928 или 1918 годам, как мечтали политики после Первой мировой войны о возвращении к миру 1913 года. Британское правительство под руководством Уинстона Черчилля посвятило себя заботе о создании «государства всеобщего благоденствия» и об отсутствии безработицы в самые страшные годы войны. Не случайно доклад Бевериджа, в котором содержались все эти рекомендации, появился в самый черный для Великобритании год войны—1942-й. В послевоенных планах США вопрос о том, как не допустить появления второго Гитлера, занимал лишь второстепенное значение. Главные интеллектуальные усилия послевоенных планирующих органов были направлены на извлечение уроков из Великой депрессии и 1930-х годов с тем, чтобы не дать им повториться. Что касается движений сопротивления в странах, побежденных и оккупированных «державами оси», «Эпоха катастроф»
то факт неотделимости освобождения от социальной революции или, по крайней мере, от значительных преобразований не требовал доказательств. Кроме того, повсюду в освобожденной от оккупации Европе, на востоке и западе, после победы к руководству государствами пришли антифашистские силы, объединившиеся, несмотря на идеологические различия. Первый и единственный раз в истории большинства европейских государств министры-коммунисты сидели рядом с консерваторами, либералами и социал-демократами, хотя подобному положению вещей не суждено было продлиться долго.
Даже сплоченный общей угрозой, этот странный союз противоположностей— Рузвельта и Сталина, Черчилля и британских социалистов, де Голля и французских коммунистов—был бы невозможен без некоторого ослабления враждебности и взаимных подозрений между сторонниками и противниками Октябрьской революции. Гражданская война в Испании в большой степени способствовала этому сближению. Даже антиреволюционные государства не могли не принять во внимание конституционности и моральной легитимности испанского правительства под руководством либерального президента и премьер-министра, когда оно обратилось к ним за помощью в борьбе против своих мятежных генералов. Даже те демократические государственные деятели, которые предали его из страха за собственную шкуру, испытывали стыд. Испанское правительство и, что более существенно, коммунисты, приобретавшие в нем все больший вес, настаивали на том, что социальная революция не является их целью, и делали все, что могли, чтобы контролировать и тормозить ее, к ужасу революционных энтузиастов. Революция, как настаивали и те и другие, не была их конечной целью, этой целью являлась защита демократии. Интересно то, что здесь имел место не оппортунизм или, как думали ультралевые пуристы, измена революции, а намеренный поворот от бунтарства и конфронтации к переговорному, даже парламентскому пути к власти. Видя явно революционную реакцию испанского народа на военный путч*, коммунисты теперь могли сделать вывод, что по существу оборонительная тактика, навязанная безвыходным положением их движению после прихода Гитлера к власти, открыла перспективы к наступлению, т. е. «к демократии нового типа», возникшей из требований политики и экономики военного времени. Помещики и капиталисты, поддерживавшие мятежников, потеряли свою собственность, но не как помещики и капиталисты, а как предатели. Правительст-
* По мнению Коминтерна, испанская революция была «неотъемлемой частью антифашистской борьбы и опиралась на широкие социальные слои. Это народная революция. Это национальная революция. Это антифашистская революция» (Ercoli, October 1936, цит. по Hobsbawm, 1986, р. 175).
Против общего врага 179
во должно было принять на себя руководство экономикой и ее планированием, но не из соображений идеологии, а руководствуясь логикой военного времени. Следовательно, победив, «такая демократия нового типа не может не быть враждебной духу консерватизма (...) Она гарантирует будущие экономические и политические победы испанского рабочего класса» (Ercoli, October 1936, цит. noHobsbaum, 1986, p. 176).
В брошюре Коминтерна, изданной в октябре 1936 года, с достаточной ясностью было обрисовано направление политики в антифашистской войне 1939—1945 годов. Эта война должна была вестись в Европе объединенными правительствами народного и национального фронтов или коалициями сопротивления с помощью государственных экономик и закончиться на оккупированных территориях массовым наступлением на государственный сектор и экспроприацией капиталистов, но не всех, а только немецких и тех, кто сотрудничал с Германией. В некоторых странах Центральной и Западной Европы эта дорога вела прямиком от антифашизма к «новой демократии», руководимой и затем подавленной коммунистами, но до начала «холодной войны» эти послевоенные режимы не ставили своей целью немедленный переход к социализму или отмену политического плюрализма и частной собственности*. В западных странах общие социальные и экономические последствия войны и освобождения не особенно отличались друг от друга при различной политической конъюнктуре. Социальные и экономические реформы проводились не в ответ на давление масс и страх революции (как после Первой мировой войны), а потому, что правительства исповедовали эти принципы (частично это были правительства традиционного реформистского типа, как демократы в США и лейбористская партия, пришедшая к власти в Великобритании, частично правительства национального возрождения и реформистов, возникшие непосредственно из различных антифашистских движений Сопротивления). Одним словом, логика антифашистской войны имела левое направление.
V
Однако уже в 1936 году, не говоря о 1939-м, смысл гражданской войны в Испании казался стертым, почти нереальным. После десяти лет очевидных провалов попыток Коминтерна создать антифашистский союз Сталин вычеркнул его из своей программы, по крайней мере на тот период времени, и не толь* Даже во время учредительной копферепции нового органа «холодной войп^1»—Коммунистического ипформациоппого бюро (Комипформ) болгарский делегат Влко Червепков все еще описывал перспективы своей страна: имеппо в таких терминах (Reals, 1954, Р- 66—67, 73—74)-
i8o
«Эпоха катастроф»
ко пошел на сделку с Гитлером (хотя обе стороны знали, что их союз не может продлиться долго), но даже заставил международное коммунистическое движение отказаться от антифашистской стратегии (бессмысленное решение, возможно, лучше всего объяснимое пресловутым отвращением Сталина даже к самому малому риску) *. Однако в 1941 году политика, проводимая Коминтерном, получила признание. Поскольку Германия вторглась в СССР и США тоже оказались втянуты в военные действия — одним словом, поскольку борьба против фашизма в конце концов приобрела мировой масштаб, политика стала играть в войне такую же роль, как и военные действия. В международном масштабе она явилась причиной союза капитализма СШ^ и коммунизма СССР. Внутри каждой из стран Европы (кроме тех, которые тогда были зависимы от западного империализма) она подталкивала к объединению всех, кто был готов противостоять Германии и Италии, т. е. способствовала созданию коалиции сопротивления широкого политического спектра. Поскольку все принимавшие участие в войне европейские страны, за исключением Великобритании, были оккупированы «державами оси», по существу войну вели
