Ситуация, сложившаяся после войны во многих освобожденных и оккупированных странах, казалось, должна была подорвать положение умеренных «Холодная война» 251
политиков, почти не имевших помощи, кроме поддержки западных союзников, и осаждаемых коммунистами как внутри, гак и за пределами своих правительств. После войны коммунисты повсеместно стали сильнее, чем когда-либо раньше, и иногда являлись самыми многочисленными партиями и электоральными силами в своих странах. Социалистический премьер-министр Франции отправился в Вашингтон, чтобы предупредить о том, что без экономической помощи он вынужден будет уступить коммунистам. Катастрофически низкий урожай 1946 года, сопровождавшийся суровой зимой 1946/47 года, еще больше осложнил положение европейских политиков и обеспокоил советников американского президента.
При таких обстоятельствах не приходится удивляться, что созданному в военное время союзу между главной капиталистической и социалистической державами теперь, когда стала расширяться зона влияния последней, суждено было распасться (что после окончания войн так часто происходило с гораздо менее антагонистическими коалициями). Однако этого объяснения явно недостаточно для того чтобы понять, почему политика США (союзников и государств— клиентов Вашингтона, возможно, за исключением Великобритании, сказанное касается в меньшей степени) должна была основываться, по крайней мере в своих публичных проявлениях, на кошмарном сценарии, в котором Москве приписывалось руководство глобальным коммунистическим заговором и намерение немедленно покорить весь земной шар. Еще менее понятна общая тональность предвыборной риторики Дж. Ф. Кеннеди в ходе кампании 1960 года, в то самое время, когда «современному свободному обществу — новой форме капитализма» (формулировка британского премьер-министра Гарольда Макмиллана (Ноте, 1989, vol. И, р. 283) — едва ли что-то угрожало в ближайшем будущем *.
Откуда взялась столь апокалиптическая послевоенная точка зрения «профессионалов из госдепартамента»? (Hughes, 1969, р. 28) Почему даже уравновешенный британский дипломат, отвергавший какое-либо сходство между СССР и нацистской Германией, в то время сообщал из Москвы, что мир «стоит перед угрозой современного аналога религиозных войн шестнадцатого века, где советский коммунизм будет сражаться с западной демократией и американской версией капитализма за господство над миром?» (Jensen, 1991, Р- 41,53—54; Roberts, 1991) - Даже в 1945— Г947 годы уже можно было понять, что СССР не строил планов экспансии и не рассчитывал на какое-либо дальнейшее расширение коммунистического влияния за теми пределами, которые были оговорены на конференциях 1943—1945 годов. И действительно, даже
* «Врагом является сама коммунисгическая система—ненримиримая, ненасыгная, неусганная в своем сгремлении к мировому господству (...) Это не борьба только за превосходство вооружения. Это также борьба за превосходство между двумя враждебными идеологиями — идеей свободы, благословленной богом, и безжалостной, безбожной тиранией» (Walker, 1993, р. 132).
252 «Золотая эпохам)
там, где Москва контролировала зависимые от нее режимы и коммунистические движения, они не были особенно склонны строить свои государства по образцу СССР, а создавали смешанные экономики под руководством многопартийных парламентских демократий, весьма отличавшихся
от «диктатуры пролетариата» и еще более от диктатуры одной партии, которая в их внутрипартийных документах называлась «бесполезной и ненужной» (Spriano, 1983, р. 265). (Единственными коммунистическими режимами, отказавшимися поддерживать эту линию, были те, которые, разочаровавшись в Сталине, ушли из-под контроля Москвы, например Югославия.) Кроме того, хотя это и не привлекало большого внимания, Советский Союз демобилизовал вооруженные силы почти так же быстро, как и США, сократив Красную армию, максимальная численность которой в 1945 году достигала почти 12 миллионов, до 3 миллионов к концу 1948 года (New York Times, 24/10/1946; 24/10/1948).
По всем разумным оценкам, СССР не представлял прямой угрозы ни для кого за пределами досягаемости оккупационных сил Красной армии. Из войны он вышел разрушенным, истощенным и обессиленным, с разваленной экономикой, с правительством, которое не пользовалось доверием населения, большая часть которого за пределами Великороссии вык-азывала явное и вполне объяснимое отсутствие преданности режиму. На западных границах СССР в течение нескольких лет продолжалась борьба с украинскими и иными националистами. Страной правил диктатор, продемонстрировавший, что он столь же не склонен к риску за границами территории, которую непосредственно контролирует, сколь безжалостен в ее пределах (см. главу is). СССР отчаянно нуждался в любой экономической помощи, которую мог получить, и поэтому не был заинтересован в противостоянии единственной державе, США, способной предоставить эту помощь. Без сомнения, Сталин как коммунист верил, что коммунизм неминуемо придет на смену капитализму и сосуществование двух систем не будет долговременным. Однако советские планирующие органы в конце Второй мировой войны отнюдь не считали, что капитализм как таковой переживает кризис. Они не сомневались, что он будет существовать еще долгое время при гегемонии СШ^, чье многократно возросшее благосостояние и могущество были слишком очевидны (Loth, 1988, р. зб—з?} · Именно этого ожидал и боялся СССР". Его основная позиция после войны была не наступательной, а оборонительной.
Однако политика конфронтации с обеих сторон диктовалась ситуацией, сложившейся в мире. СССР, озабоченный ненадежпостью и незащищенностью своего положения, противостоял СШ^, мировой державе, озабоченной
* СССР был бы еще более встревожен, если бы знал, что администрация США разработала план атомн^1х бомбардировок двадцати главных советских городов через десять недель после окончания войны (Walker, 1993, р- 26—^27).
«Холодная война»
неустойчивостью и незащищенностью Центральной и Западной Европы и неопределенностью будущего большей части Азии. Это противостояние могло возникнуть и не на идеологической почве. Джордж Кеннан, американский дипломат, который в начале 1946 года сформулировал политику «сдерживания», которую Вашингтон принял с энтузиазмом, не верил, что Россия участвует в крестовом походе за коммунизм и, как показала его последующая карьера, сам не являлся борцом за идею (кроме, возможно, борьбы против демократической политики, о которой он был самого низкого мнения). Он был просто хорошим специалистом по России, принадлежавшим к старой школе дипломатии, проповедовавшей политику силы. Как и многие эксперты в министерствах иностранных дел Европы, он считая Россию, царскую или большевистскую, отсталым варварским обществом, управляемым людьми, движимыми «традиционным русским инстинктом саморазрушения», всегда обособляющими себя от внешнего мира, автократами, старающимися обрести мир лишь путем изнурительной смертельной борьбы до полного уничтожения противника, никогда не идущими с ним на компромиссы, вследствие чего всегда следующими логике силы и никогда логике разума. Коммунизм, по его мнению, несомненно сделал лрежпюю Россию более опасной, дав самой варварской из великих держав самую жестокую утопию и идеологию, нацеленные на покорение мира. Смысл его тезиса заключался в том, что единственная держава, способная противостоять СССР, а именно СШ^, обязана сдерживать это наступление с помощью столь же бескомпромиссного противодействия.
