С другой стороны, Москва считала, что единственная разумная стратегия защиты и использования своего нового выигрышного, но непрочного положения мировой сверхдержавы является точно такой же: никаких компромиссов. Никто лучше Сталина не знал, какими плохими картами он вынужден играть. Не могло быть и речи ни о каких уступках, предлагаемых Рузвельтом и Черчиллем, поскольку силы СССР стали решающими в победе над Гитлером и могли оказаться таковыми в победе над Японией. СССР в случае необходимости должен быть готов отступить от любой незащищенной позиции, за исключением тех, которые были закреплены на конференциях 1943—1945 годов, в особенности в Ялте. Так, в 1945—1946 годах он был готов вести переговоры по поводу границ Ирана и Турции. Однако любая попытка пересмотра ялтинских соглашений
могла встретить лишь категорический отказ. Печально известным стало «нет» сталинского министра иностранных дел Молотова на всех международных встречах после Ялты. Американцы обладали властью, однако не беспредельной. До декабря 1947 года у них даже не было самолетов для транспортировки двенадцати имевшихся атомных бомб (Moisi, 1981, р. 78—79). СССР тогда еще такими бомбами не обладал. Однако Москва не могла себе позволить пойти на уступки, даже в обмен на обещание край-254 «Золотая эпоха»
не необходимой экономической помощи, которую, кстати, американцы не спешили ей предоставлять, ссылаясь на то, что «затеряли» советскую просьбу о послевоенном займе, поданную перед ялтинской встречей.
Одним словом, в то время как США беспокоились по поводу опасности возможного советского доминирования в неопределенном будущем, Москву тревожило действительное превосходство США в данный момент во всех частях земного шара, не оккупированных Красной армией. Не надо было прилагать много усилий для того, чтобы превратить ослабленный и истощенный СССР в еще один регион, зависимый от американской экономики, которая в то время была сильнее, чем все остальные, вместе взятые. Бескомпромиссность диктовалась логикой событий.
Однако политика взаимной неприязни и соперничества двух держав не обязательно влечет за собой постоянную угрозу войны. Министры иностранных дел Великобритании девятнадцатого века, считавшие само собой разумеющимся, что захвдтнические устремления царской России должны постоянно «сдерживаться» (вполне в духе Кеннана), прекрасно знали, что вспышки открытой конфронтации случаются крайне редко, а военные кризисы — еще реже. Еще менее взаимное противостояние подразумевает политику борьбы не на жизнь, а на смерть, подобную религиозной войне. Однако два обстоятельства в этой ситуации способствовали переходу конфронтации из области здравого смысла в область эмоций. Подобно СССР, СШ^ являлись державой, представлявшей идеологию, которую большинство американцев считали идеальной моделью для остального мира. Но в отличие от СССР, СШ^ являлись не диктатурой, а демократией. К сожалению, следует заметить, что второе было, возможно, гораздо опаснее, чем первое.
Дело в том, что советскому правительству, хотя оно также демонизирова-ло своего мирового антагониста, в отличие от американского правительства не нужно было беспокоиться о том, чтобы завоевать голоса в Конгрессе или на президентских выборах. Для подобных целей был очень полезен апокалиптический антикоммунизм. Поэтому им соблазнялись не только те политики, которые, как военно-морской министр в кабинете Трумэна Джеймс Форре-стол (i882—1949), были достаточно невменяемы, чтобы выпрыгнуть из больничного окна, якобы завидев приближающиеся русские танки, но и те, кто сам не верил в собственную риторику. Наличие внешнего врага, угрожающего СШ^, было выгодно американским властям, справедливо полагавшим, что СШ^ теперь стали мировой державой (фактически самой могущественной в мире), которые считали традиционный «изоляционизм» и протекционизм главной внутренней помехой. Пока не была обеспечена безопасность Америки, нельзя было мечтать об уходе от ответственности и о преимуществах мирового лидерства, как после Первой мировой войны.
Говоря более конкретно, тактика публичной истерии давала возможность президентам собирать с «Холодная война» 255
населения, печально известного своим нежеланием платить налоги, большие суммы, требуемые для американской политики. Антикоммунизм не мог не быть популярен в стране, построенной на индивидуализме и частном предпринимательстве, где само понятие нации определялось исключительно в идеологических терминах («американизм»), полярно противоположных коммунизму. (Не следует также забывать и о голосах иммигрантов из советизированной Восточной Европы.) Однако не американское правительство начало грязную и безрассудную антикоммунистическую охоту на ведьм, а пустые демагоги (некоторые из них, как печально известный сенатор Джозеф Мак-карти, даже не являлись ярыми антикоммунистами), обнаружившие политический потенциал, имевшийся в огульном обличении внутреннего врага*. Этот бюрократический потенциал был давно открыт Эдгаром Гувером (1895— 1972), несменяемым шефом Федерального бюро расследований. То, что один из главных архитекторов «холодной войны» назвал «атакой пещерных людей» (Acheson, 1970, р. 462), с одной стороны, облегчало, а с другой—ограничивало политику Вашингтона, вынуждая ее к крайностям, особенно в годы, последовавшие за победой коммунистов в Китае, в которой, естественно, обвиняли Москву. ----
В то же время шизофренические требования заботящихся о голосах избирателей политиков проводить линию сдерживания «коммунистической агрессии», экономить деньги и как можно меньше тревожить покой американцев вынудили Вашингтон не только к утверждению преимущества бомб перед людьми, но и к зловещей стратегии «массированного ответного удара», провозглашенной в 1954 году. Потенциального агрессора следовало пугать ядерным оружием даже в случае неядерной атаки с ограниченной задачей. Одним словом, США стали приверженцами агрессивной позиции при минимуме тактической гибкости.
Таким образом, обе стороны оказались втянуты в безумную, взаиморазрушительную гонку вооружений, вдохновляемую определенного рода ядерными генералами и ядерными теоретиками, профессия которых, собственно говоря, и требовала такого безумия. Обе стороны столкнулись также с явлением, которое президент Эйзенхауэр, уравновешенный военный старой выучки, президентство которого как раз совпало с периодом погружения в психоз (сам он этого избежал), назвал «военно-промышленным комплексом», т. е. все большей концентрацией людей и ресурсов, существовавших за счет подготовки к войне. Как можно было ожидать, военно-промышленные комплексы -обеих держав стимулировались их правительствами, чтобы ис* Единсгвенным заметным нолитиком, возникшим из нреиснодней охоты на ведьм, стал Ричард Никсон, наиболее отталкивающая личность среди послевоенных американских президентов (1968—1974) ·
256
«Золотая эпоха»
пользовать избыточные мощности для привлечения и вооружения союзников и зависимых государств и, не в последнюю очередь, для того, чтобы за воевывать выгодные экспортные рынки, при этом оставляя для собственных нужд самое современное вооружение и, конечно же, ядерное оружие, поскольку на практике сверхдержавы тщательно оберегали свою ядерную монополию. Великобритания получила собственную ядерную бомбу в 1952 году, вероятно, чтобы уменьшить зависимость от США; Франция (ядерный арсенал которой был фактически независим от США) и Китай стали ядерными державами в гдбо-е годы. Но пока продолжалась «холодная война», их арсеналы не играли заметной роли. В igyo-e и rgSo-e годы некоторые другие страны получили возможность создать ядерное оружие (например, Израиль, Южная Африка и, возможно, Индия), однако его распространение стало международной проблемой только после исчезновения биполярного мира в 1989 году.
