Хотя большинство обвинений против осужденных функционеров представляла собой грубую фальшивку, было бы неправильным забывать, что почти все они на самом деле были исполнителями преступлений большевистского режима. В памяти людей были живы ужасы коллективизации и «раскулачивания», реквизиций хлеба в умирающих от голода деревнях, повседневное насилие и жестокость. По этой причине аресты чиновников, членов партии и активистов зачастую воспринимались как заслуженная кара. Скорее всего, многие думали так, как крестьянка М. Д. Мальцева. Пережившая трагедию «раскулачивания» и ссылки, и в конце 1980-х годов в возрасте 65 лет она заявила в интервью: «Ведь сколько народ пережил в то время, но никогда не было слышно, чтобы ругали Сталина, только на местное руководство были обиды, только его ругали. Из-за них мы все страдали, а сколько погибло людей неизвестно за что. Не знаю, может, я не права, но скажу, что в 1938 г. многих забрали, так, может, это наши слезы им отлились, значит, было за что их брать, я так думаю»
[838].
Важным фактором, влиявшим на осознание происходившего, был, как обычно, избирательный характер террора. Жизнь многих и в эти трагические годы складывалась достаточно благополучно. Они работали, были молоды и по-своему счастливы. «Так ли было нам страшно жить, как кажется сейчас, когда читаешь идущую бурным потоком антисталинскую литературу, мемуары, воспоминания, документы? […] Как ни странно — нет. Мы родились уже в клетке, а рожденные в неволе, как известно, не замечают ее, полагая решетку естественным, нормальным атрибутом своего существования. И в этом заключалось наше […] счастье, как не кощунственно произносить это слово в таком контексте», — так объяснял мироощущения молодого поколения 1930-х годов писатель В. Кондратьев
[839]. Схожим образом воспринимал свою молодость А. Солженицын: «Ведь воронки ходили ночью, а мы были — эти, дневные, со знаменами. Откуда нам знать и почему думать об арестах? Что сменили всех областных вождей — так это для нас было решительно все равно. Посадили двух-трех профессоров, так мы ж с ними на танцы не ходили, а экзамены еще легче будет сдавать. Мы, двадцатилетние, шагали в колонне ровесников Октября, и, как ровесников, нас ждало самое светлое будущее»
[840].
Это оптимистическое восприятие действительности и перспектив было не только продуктом воздействия официальной пропаганды. Постепенно повышался уровень жизни. На фоне еще не забытого страшного голода 1932–1933 гг. и меньшего, но все же серьезного голода 1936 г., особенно заметным были последствия хорошего урожая 1937 г. Приносило свои плоды тщательное сокрытие того, что происходило в застенках НКВД и лагерях. Люди жили в неведении, а официальная пропаганда прилагала немало усилий, чтобы это неведение укрепить. Страна существовала как бы в двух измерениях. В одном оставались ночные аресты и расстрелы, тюрьмы и лагеря. В другом — устанавливали рубиновые звезды на Кремлевских башнях, высаживали экспедицию на Северный полюс, восторженно встречали Чкалова, Байдукова и Белякова, впервые в истории совершивших беспосадочный перелет по маршруту Москва-Северный полюс-Северная Америка. В моду в городах входили коллективные воскресные выезды на природу, гулянья в честь многочисленных профессиональных праздников, выборов и т. п. В парках культуры и отдыха проходили карнавалы. Выступали артисты, устраивались игры, танцы…
На волне репрессий, наконец, сформировался значительный слой молодых выдвиженцев. Заняв освободившиеся руководящие посты на всех уровнях партийно-государственной и хозяйственной пирамиды, они делали небывалые, головокружительные карьеры. Никто и никогда не смог бы доказать молодой «номенклатуре», что время ее стремительного восхождения было на самом деле временем произвола и преступлений. Благополучие на фоне террора всегда воспринималось с особой благодарностью.
Даже учитывая все эти факторы, было бы наивно однако отрицать, что восприимчивость поколения 1930-х годов к официальным версиям террора являлась в значительной мере результатом самого террора. Всякие сомнения в справедливости происходившего были просто смертельно опасны. Рассуждая в более свободные времена о мироощущении поколения 1930-х гг., писатель А. Письменный в статье под заголовком «Я искренне верил Сталину…» привел такие наблюдения: «В те годы было несколько способов душевного существования или поведения. Перечислю четыре главных; вероятно, они не исчерпывают все возможности. Первый способ — выступить активным борцом против партии, а значит, и против Советской власти, потому что партия и Советская власть едины […] Второй способ существования […] остаться в стороне от всяких общественных интересов, замкнуться в равнодушии, превратиться в обывателя, с равным безразличием относящегося и к светлым, и к темным явлениям жизни […] Был третий путь — путь лицемерия. Это был весьма распространенный, но отнюдь не самый легкий путь. Не так просто, как кажется, постоянно делать вид, что участвуешь в общей работе, а то горишь на ней, а то и захлебываешься от энтузиазма […] Можно ли посчитать справедливым мое суждение или нет, но самым правильным, и если не сказать честным, то самым разумным, во всяком случае чистосердечным, был четвертый способ существования — слово «поведение» к нему неприменимо — поверить. Поверить в то, что идет ожесточенная классовая борьба, что остротой ее формы объясняются все странности, даже таинственности происходящего вокруг. Поверить, что Сталин отстаивает интересы простого народа и ведет широкую борьбу с врагами и оппозиционерами»
[841].
Трудно сказать, насколько этот четвертый путь был действительно «чистосердечным». Но очевидно, что он был самым простым, и поэтому по нему шли очень многие. Для того чтобы выжить, нужно верить. Осознанно или неосознанно люди гнали от себя крамольные мысли, предпочитали не перегружать совесть раздумьями о многочисленных нестыковках официальной идеологии и жизни. Те же, кто вырывался из этого состояния, все равно опасались высказывать свои мысли вслух.
Все эти и многие другие обстоятельства переплетались, образуя сложную картину, в которой сливались воедино ложь и правда, реальные трудности жизни, объявленные результатом вредительства, и выходящий за всякие рамки рационального террор, отчаяние и вера в вождей, в советскую власть. Разобраться в этом калейдоскопе человеку 1930-х годов было непросто. Еще сложнее историку ответить на вопрос: верили ли современники в существование многих сотен тысяч «врагов» или, задавленные террором, делали вид, что верят? Несмотря на сравнительную немногочисленность и трудности интерпретации источников, характеризующих массовые настроения, в целом можно утверждать, что мы располагаем фактами, демонстрирующими различные типы отношения к режиму в условиях террора — от соучастия до открытых протестов. Соответственно, выводы историков в отношении этой проблемы определяются прежде всего тем, на какие источники они опираются.
