Огромное количество архивных документов и воспоминаний, содержащих информацию о реальном отношении населения СССР к репрессиям, о практиках приспособления и противодействия террору, ждут своих исследователей. При этом, конечно, нельзя забывать, что дневники и воспоминания писали немногие, а также учитывать разницу в социальном статусе и, соответственно, в настроениях привилегированных городских слоев населения и абсолютно бесправного, жестоко эксплуатируемого крестьянства, преуспевающих стахановцев и нищих неквалифицированных рабочих и т. д.
Априори, с большой долей уверенности можно предположить, что подавляющее большинство советских граждан хранили молчание и приспосабливались к требованиям режима. Многие были готовы поддержать его действием — сотрудничать с НКВД, писать доносы, обличать «врагов» на собраниях и т. д. В архивах сохранилось немало свидетельств такого рода. Истинные размеры этого явления требуют изучения. Однако даже если предположить, что доносы имели массовый характер, из этого вовсе не следует вывод, что они играли серьезную роль в эскалации террора, а тем более что «общественная активность» была фактором, заставлявшим сталинский режим активизировать террор.
Тезис об особой роли доносов как серьезной движущей силе сталинского террора прочно вошел в историческое сознание советского и постсоветского общества и постоянно воспроизводится сегодня главным образом в средствах массовой информации. Однако, как и многие другие подобные «аксиомы», этот тезис никогда всерьез не подвергался исследованию и не доказывался. По существу он является легендой, возникшей в результате расширительного толкования и преувеличения определенных реальных фактов. На самом деле, характер сталинского террора, его сугубая централизация и проведение на основе заранее определенных «контрольных цифр» оставляли немного места для активности «добровольных помощников» НКВД. Опираясь на определенную поддержку «общественности» — доносчиков, штатных лжесвидетелей — чекисты, находясь под давлением высоких «лимитов» на аресты и расстрелы, предпочитали иные методы выявления «врагов», чем донос.
Как показывают исследования, проведенные в архивах КГБ, основой обвинительных материалов в следственных делах были признания, полученные во время следствия. При этом заявления и доносы как доказательство вины арестованного в следственных делах встречаются крайне редко. По архиву бывшего управления ФСБ по Томской области, например, такие доносы были обнаружены в менее чем 0,5 % изученных дел
[865]. Истинные причины такого положения требуют, конечно, дальнейшего исследования. Не исключено, что свою роль в уничтожении части доносов и не включении их в следственные дела играли какие-то бюрократические правила и процедуры, применяемые НКВД. Вместе с тем очевидно, что механизмы организации массовых операций 1937–1938 гг. не предусматривали широкого использования доносов (по крайней мере, текущих доносов) как основы для арестов. Изъятия «антисоветских элементов» проводились первоначально на основе картотек НКВД, а затем на основе «показаний», выбитых на следствии. Доносы, приходившие беспорядочным самотеком, были просто «невыгодны», потому что не могли обеспечить массовый размах репрессий. Видимо, именно по этой причине так и не был реализован проект создания добровольных отрядов содействия органам госбезопасности, который разрабатывался в аппарате НКВД
[866]. Запустив конвейер допросов с применением пыток, чекисты в избытке были обеспечены «кандидатурами» на новые аресты и не нуждались в подсказках доносчиков. Создание добровольных отрядов превращалось в обычную бюрократическую формальность, на которую у перегруженных «работой» сотрудников НКВД просто не было времени.
Доносы в 1937–1938 гг., как отмечает Ш. Фитцпатрик, составляли лишь один из источников «компрометирующей информации». В противоположность нацистской Германии они не были типичным исходным пунктом для следственной работы советского НКВД
[867]. В конце 1937 г. Ежов разослал в УНКВД краев и областей указание с требованием сообщить о заговорах, которые были вскрыты с помощью рабочих и колхозников. Результаты были разочаровывающими. Типичная шифровка пришла 12 декабря 1937 г. от начальника Омского УНКВД: «Случаев разоблачения по инициативе колхозников и рабочих шпионско-диверсионных троцкистско-бухаринских и иных организаций не было»
[868].
Сталинский террор и массовые доносы были явлениями связанными, но в преобладающей степени автономными. Активизируясь по мере нарастания террора, доносы, несомненно, служили основанием для определенного количества арестов. Однако истинные причины эскалации террора, его цели и направления определялись вовсе не «общественной активностью», а планами и приказами высшего руководства страны и деятельностью карательных органов, запрограммированных на фабрикацию дел о массовых и разветвленных «контрреволюционных организациях». В определенный момент, как будет показано в следующей главе, доносчики и так называемые «клеветники» стали удобными «козлами отпущения». Сталинское государство списало на них собственные преступления.
Сталин, Ежов, Берия
Очевидная централизация «большого террора» неизбежно порождает вопрос о том, кто именно из высших руководителей партии был инициатором резкого ужесточения политического курса, в какой мере применительно к данному этапу правомерны предположения о наличии «радикальной» группировки в Политбюро, оказывающей давление на Сталина. При рассмотрении подобных проблем неизбежно обращение прежде всего к фигуре Н. И. Ежова, под непосредственным руководством которого находилось главное орудие террора — Наркомат внутренних дел.
Превращение террора в приоритетное направление государственной политики, несомненно, предопределяло особое положение органов НКВД и их руководителя в советской иерархии власти. В 1937–1938 гг. Ежов фактически вошел в состав высшего руководства страны, хотя формально не являлся даже членом Политбюро (статус кандидата в члены Политбюро он получил в октябре 1937 г.). По предложению Сталина Ежов был включен в постоянную комиссию Политбюро по подготовке и решению вопросов секретного характера
[869]. Старые члены Политбюро в условиях массового террора в определенной мере зависели от НКВД и его шефа, согласовывая с ним многие существенные вопросы, прежде всего кадровые. 2 сентября 1937 г., обращаясь в Политбюро с просьбой утвердить ряд кадровых перемещений в Наркомате обороны, Ворошилов, например, мотивировал свою просьбу так: «Вчера т. Ежов принял тов. Грибова. После этого я говорил с т. Ежовым по телефону и он заявил мне, что против Грибова у него нет никаких материалов и дел. Считаю возможным назначить т. Грибова командующим] войсками СКВО (Северно-Кавказский военный округ. — О. X.), а т. Тимошенко перевести на ХВО (Харьковский военный округ. — О. X.), командующим войсками»
[870].
