Таким образом официальная версия разоблачения группы Сырцова-Ломинадзе исходила из того, что впервые о ее существовании руководству партии стало известно только 21 октября, когда Резников написал свой первый донос. Из этого следовало, что Политбюро предприняло срочные меры для того, чтобы немедленно пресечь деятельность оппозиционеров. Однако ряд фактов позволяют поставить эту версию под сомнение. Прежде всего, как следовало из заявлений Резникова, собрание 22 октября было намечено заранее. Получив сигнал от Резникова 21 октября, кто-то (возможно, Мехлис, но вряд ли без ведома Сталина) дал Резникову поручение пойти на это собрание. Так что днем 22 октября Сырцова «искали» не всерьез. Сталин не был заинтересован в пресечении «преступления» на корню. Он намеренно давал возможность «фракционерам» усугубить свои грехи, используя Резникова в качестве провокатора. Необходимость такой провокации становится очевидной, если сравнить первое и второе заявления Резникова. Если первый документ содержал общие обвинения в адрес Сырцова и Ломинадзе, то второй благодаря откровенным высказываниям Сырцова на встрече 22 октября приобретал конкретность и достаточную убедительность.
Резников долгое время работал вместе с Сырцовым в Сибири. После перевода Сырцова на высокий пост в Москву и переезда Резникова на учебу в Москву в Институт красной профессуры отношения между ними возобновились. Один из участников группы Сырцова Каврайский, также переехав в мае 1930 г. в Москву, обнаружил (как он утверждал на допросе в ОГПУ), что между Сырцовым и Резниковым сложились доверительные отношения. Более того, по свидетельству Каврайского, именно Резников подталкивал Сырцова на более решительные действия. По словам Каврайского, Резников полагал возможным установить контакты с «правыми» (видимо, речь шла о Бухарине, Томском, Угланове и др.), против чего высказывались другие члены группы. На собрании 22 октября, сообщал Каврайский, Резников ставил вопрос о том, кто из членов ЦК может поддержать выступление против политики Политбюро
[131]. О радикальности позиции Резникова свидетельствовали и другие участники группы Сырцова. Например, Нусинов на допросе в ОГПУ показал, что собрание 22 октября было созвано по настоянию Резникова, который выражал недовольство бездействием и предлагал «собраться и по-серьезному договориться о дальнейшей линии поведения»
[132]. Гальперин, давая показания в ОГПУ по поводу собрания 22 октября, утверждал, что именно Резников задавал Сырцову острые вопросы о положении в Политбюро
[133]. Таким образом, как следует из этих показаний, Резников был одним из ключевых членов группы, который поддерживал регулярные контакты со всеми ее участниками. Важно подчеркнуть также, что он явно старался радикализировать поведение группы, в том числе толкнуть ее на контакты с лидерами «правых».
Конечно, подобные показания о Резникове можно объяснить желанием как-то отомстить ему за предательство. Однако единодушие обвиняемых в данном вопросе позволяет предполагать, что в утверждениях об особой активности Резникова содержалось немало правды. Косвенно это подтверждали также признания самого Резникова, сделанные в его заявлениях. Можно считать вполне установленным то, что Резников в течение долгого времени встречался с Сырцовым и другими сибиряками и вел с ними откровенные разговоры об ошибках сталинского руководства. На определенном этапе Резников, как следует из его заявления, решил покаяться. Он сообщил об «антипартийных настроениях» Сырцова секретарю партийной организации Института красной профессуры Весне. Весна обещал довести эту информацию «наверх». Однако дальнейшие шаги Резникова, если принять на веру его заявление, выглядят странно. Якобы ожидая ответа от Весны, Резников продолжал посещать встречи оппозиционеров и вел с ними все те же опасные разговоры. И лишь 21 октября, накануне запланированной «решающей» встречи группы Сырцова, Резников решил пойти к Мехлису.
Если бы Резников обратился к Мехлису или другому высокопоставленному функционеру в тот момент, когда он якобы обратился к секретарю парткома Института красной профессуры, его поведение было бы понятным. Движимый испугом, Резников вполне мог «сдать» своих друзей. Однако если Резников был настолько напуган, почему он продолжал усугублять свою вину, бывая на встречах группы и ожидая какого-то ответа от Весны? Резников не мог не понимать, что его якобы безрезультатное обращение к Весне не могло считаться оправданием в случае провала группы. Если Весна молчал, Резников должен был (и, главное, имел такую возможность) обращаться выше. Таким образом, с большой долей вероятности можно предположить, что история о бездействии Весны была изобретена для того, чтобы обеспечить Резникову хоть какое-то алиби. Скорее всего, на самом деле продолжая встречи с Сырцовым и другими оппозиционерами, Резников выполнял специальное задание. Он не только следил за Сырцовым, но и в меру своих сил способствовал тому, чтобы группа действовала достаточно активно. Принципиальное значение имели его попытки связать группу с «правыми», что было бы чрезвычайно выгодно Сталину. Показательно, что вопрос о странном бездействии Весны вообще не упоминался в ходе заседания 4 ноября, а самого Весну не сочли нужным привлечь в качестве свидетеля. Обращает на себя внимание, наконец, то, что первый донос Резникова был доставлен Сталину в самый подходящий момент — в ночь на 22 октября 1930 г., т. е. почти сразу после того заседания Политбюро, на котором, как уже говорилось в предыдущем параграфе, рассматривался вопрос о Бухарине и принимались решения о повышении бдительности.
Сам Сырцов, как это видно из опубликованных материалов дела, считал Резникова провокатором. Во время допроса в ЦКК 23 октября 1930 г. Сырцов неоднократно делал по этому поводу достаточно откровенные намеки:
«Сырцов. Ведь существуют же условия, когда люди от одного вопроса — были Вы где-нибудь, видели кого-нибудь — уже впадают в панику, как перед уголовщиной.
Орджоникидзе. Благодаря режиму партии?
Сырцов. Я думаю, Серго, тебе тоже надо подумать над этим, как бы улучшить эти отношения. Я думаю, что эти элементы фальши есть и в моем поведении, и в твоем, и что это так коверкает и личную, и партийную психологию, что дальше так невмоготу. Надо добиваться, чтобы это было устранено.
Орджоникидзе. Чтобы каждый член или кандидат Политбюро мог собирать группы против партии и ее ЦК?
Сырцов. Нет, чтобы изменить положение, при котором члены партии держались бы в механическом ранжире и не выходили из него, и чтобы надо было, чтобы узнать о мыслях членов партии, к каждому приставлять осведомителя, который выпытывал бы, что каждый думает.
Орджоникидзе. Как тебе не стыдно это говорить!
Сырцов. Насчет осведомителей я мог бы рассказать кое-что, но это производное»
[134].
Истинную роль Резникова в деле Сырцова-Ломинадзе можно будет выяснить только в том случае, если появится доступ к оперативным материалам ОГПУ, которые сейчас, возможно, хранятся в архиве ФСБ. Однако высокая вероятность наличия в этом деле элемента провокации не означала, что обвинения против Сырцова, Ломинадзе и их сторонников не имели реальных оснований. Как видно из показаний оппозиционеров, которые стали доступными в последние годы, в целом они признали верность многих утверждений Резникова, оспаривая в основном трактовку своих действий как «антипартийную» и направленную против Сталина. Однако в этом последнем пункте искренности обвиняемых вряд ли стоит доверять. Объективно те поступки, в совершении которых они признавались, были антисталинскими и неизбежно вели к постановке вопроса о смене лидера партии.
