«Мини-реформы» 1931 г. в промышленности отражали сталинское понимание сути кризиса и путей выхода из него. Сталинский прагматизм всегда имел характер «кризисного прагматизма» — ограниченной, запаздывающей и непоследовательной реакции на обострение кризисных явлений до крайних пределов. Как приложение к террору и насилию, которые оставались приоритетами большевистской политики, Сталину всегда были понятнее и ближе разного рода организационно-политические и кадровые мероприятия, имевшие характер корректировок, но не сколько-нибудь серьезных реформ. Несмотря на некоторые колебания и частичные изменения индустриальных планов, курс на форсированную индустриализацию и наращивание капитальных вложений в тяжелую промышленность не претерпел изменений. Хроническое невыполнение планов промышленного производства в значительных масштабах и очевидное обострение проблем низкой производительности труда, фондоотдачи, распыления ресурсов в условиях скачкообразного наращивания капитальных вложений фактически игнорировались. На 1932 г. вновь были приняты нереалистические планы 36 %-ного прироста промышленной продукции и 40 %-ного прироста капитальных вложений
[269]. Только в конце июля 1932 г. под напором финансового кризиса Политбюро в срочном порядке предприняло сокращение капиталовложений. Большая часть сокращения пришлась на тяжелую промышленность. Это решение было принято по инициативе председателя Госплана Куйбышева и поддержавшего его председателя СНК Молотова при горячих возражениях руководителей ведомств, прежде всего наркома тяжелой промышленности Орджоникидзе
[270]. Заметное сокращение капиталовложений было важным шагом в верном направлении, вслед за которым последовала серия более решительных мер, означавших отказ от политики скачков. Однако, как обычно, этот шаг был предпринят с большим опозданием и, соответственно, после ненужных дополнительных потерь.
Продолжение курса на форсированную индустриализацию в формате большого скачка было основой нарастания кризиса в других отраслях экономики и в социальной сфере. Поскольку высокие темпы строительства новых предприятий были рассчитаны на массовый импорт промышленного оборудования, технологий и материалов, постольку до опасных пределов нарастал дефицит внешнеторгового баланса. Своего высшего уровня внешняя задолженность достигла в августе 1931 г. — 1233 млн руб.
[271] Это была огромная сумма (достаточно сказать, что экспорт в 1931 г., по официальным данным, составлял 811 млн руб.
[272]). Напряженность долга усугубляла краткосрочность большинства кредитов, а также мировой кризис, вызывавший, с одной стороны, падение цен на советский экспорт, а с другой — трудности в получении новых кредитов или отсрочки старых. Столь тяжелое положение было следствием массовых и нередко нерациональных закупок, которые производились в условиях скачкообразной индустриализации. Осознав угрозу этой политики, Сталин с конца 1931 г. начал борьбу с аппетитами ведомств, требовавших новых закупок по импорту. Как уже говорилось, в сентябре 1931 г. это вызвало острый конфликт между Сталиным и Орджоникидзе, который лоббировал дополнительные поставки металла. Более внимательно присматриваясь к проблеме безграничного импорта, Сталин обнаружил факты варварского расточительства. Прочитав 9 сентября 1931 г. заметку в «Известиях» о ненужности импортного металла, завезенного на строительство Челябинского тракторного завода, он обозвал хозяйственников «преступниками и сволочами», потребовал рассмотреть этот факт на заседании Политбюро и наказать виновных
[273].
Трудно сказать, в какой мере Сталин действительно начал осознавать порочность собственной политики индустриального скачка. Однако кризис не оставлял места для дальнейших колебаний. Еще раньше, чем началось заметное сокращение капитальных вложений в промышленность, было предпринято существенное сокращение импорта — почти на треть за первое полугодие 1932 г.
[274] Продолжавшееся и далее сокращение импорта позволило избежать банкротства на международных рынках, однако было предпринято слишком поздно, чтобы предотвратить нарастание кризиса внутри страны.
Не отказываясь от форсированной индустриализации и большого экспорта сельхозпродуктов, сталинское руководство не могло отказаться и от наращивания реквизиций в деревне. Хлебозаготовки из урожая 1931 г. по своей жестокости превзошли аналогичные кампании предыдущих лет. В деревне было изъято до 40 % всего наличного хлеба в отличие от 30 %-ного изъятия в предыдущем году. Учитывая, что урожай 1931 г. был плохим, в деревне осталось хлеба намного меньше: около 40 млн тонн по сравнению с 50 млн тонн в 1930 г.
[275] В результате в основных зерновых районах (прежде всего на Украине), подвергшихся особенно значительному опустошению, начался голод.
Уже в начале 1932 г., в период подготовки к весенним работам, было ясно, что эта политика продразверстки требует немедленных изменений. Настроения ограбленных, голодавших или ожидавших голода крестьян были тяжелыми, они отказывались работать в колхозах. Хотя мы все еще не располагаем полным комплексом документов об информации и предложениях, поступавших по этому вопросу в Москву, отдельные факты свидетельствуют о том, что идеи нового нэпа все чаще возникали в головах советских функционеров. Так, в январе 1932 г. Я. Э. Рудзутак в записке Сталину предлагал доводить хлебозаготовительные планы в начале хозяйственного года, «чтобы колхоз имел возможность планировать продажу на рынке части продукции после выполнения государственного задания»
[276]. Это было разумное предложение, в конце концов принятое год спустя, после того как голод унес много миллионов жизней. Однако в 1932 г. оно было проигнорировано. Безразличной была реакция Москвы на инициативу украинского секретаря С. В. Косиора от 15 марта 1932 г.: «Объявить от имени союзных организаций о порядке хлебозаготовок из будущего урожая, исходя из того, что чем большего урожая добьется колхоз и колхозник, тем больший фонд должен быть выделен и распределен на личное потребление»
[277] Сталин, конечно, понимал, что предложения Рудзутака, Косиора (и, возможно, другие подобные инициативы, которые обнаружатся по мере изучения архивов) были попыткой заставить центр следовать определенным правилам игры и стимулировать крестьян, по крайней мере, предсказуемостью государственных требований. Однако Сталин предпочитал не слышать такие предложения, что еще раз свидетельствовало о том, что он пока не намеревался менять принятый курс, оставляя за государством право брать в деревне столько хлеба, сколько понадобится для осуществления необоснованных индустриальных проектов.
