Примером действия механизмов коллективного руководства могут служить столкновения в Политбюро, наблюдавшиеся летом 1927 г. Разрыв дипломатических отношений с Великобританией, убийство советского посла в Польше, расправа с коммунистами в Китае, поставившая под сомнение политику «единого фронта», вызвали тревогу и взаимные упреки членов Политбюро. Основные споры в руководящей группе, судя по письмам, которые В. М. Молотов отправлял Сталину, отдыхавшему на юге, касались политики в Китае и Великобритании, а также исключения из ЦК ВКП(б) лидеров оппозиции — Троцкого и Зиновьева, проявлявших растущую активность. Члены Политбюро вели себя в этих спорах достаточно независимо, образуя разнообразные и неожиданные с точки зрения последующих событий тактические коалиции. Например, Орджоникидзе, Ворошилов, Рыков, Рудзутак критиковали политику, проводимую в Китае (Ворошилов «доходит до огульного охаиванья “вашего руководства за последние 2 года”», — жаловался Молотов в письме Сталину 4 июля 1927 г.). В то время как Молотов и Бухарин, поддерживаемые Сталиным, защищали правильность проводимого курса
[40]. Поровну разделились голоса при решении вопроса о срочном исключении из ЦК Троцкого и Зиновьева. Калинин, Рыков, Орджоникидзе, Ворошилов считали, что решение этого вопроса нужно отложить до съезда партии. Сталин, находившийся на юге, безуспешно протестовал.
Только после требования Сталина учесть его голос заочно и перехода Калинина в число сторонников немедленного исключения 20 июня 1927 г. Политбюро большинством в один голос решило вывести Троцкого и Зиновьева из ЦК
[41]. Однако реализация этого решения была проведена с большой задержкой. Лидеров оппозиций исключили не на ближайшем пленуме ЦК в конце июля-августе, а только в октябре 1927 г. Под впечатлением этих столкновений Молотов 4 июля 1927 г. направил Сталину на юг тревожное письмо: «Самое неприятное — внутреннее положение в “7-ке” По вопросам об оппозиции, о Китае, об АРК (Англо-российский комитет профсоюзов. — О. X.) уже наметились б[олее] или м[енее] отчетливые деления, причем решения то и дело принимаются с перевесом 1-го голоса […] Я все больше думаю о том, не придется ли тебе приехать в М[оскву] раньше срока. Как это ни нежелательно из-за интересов лечения, но суди сам, какое положение […] Симптомы плохие, устойчивость очень ненадежная. Ни с кем об этом не говорил, но положение считаю неважным»
[42].
В общем, наиболее надежным и безусловным сторонником Сталина в 1927 г. Политбюро выглядел один только Молотов. Сын приказчика из Вятской губернии, вступивший в партию в 1906 г. в возрасте 16 лет, Молотов, примитивный, но старательный советский функционер, занимал в 1920-е годы важнейший пост секретаря ЦК ВКП(б). Тогда же Молотов сделал и свой политический выбор, связав судьбу со Сталиным. Безусловная преданность Молотова была одним из важнейших преимуществ Сталина в борьбе за власть. Эта борьба с новой силой вспыхнула в 1928 г., после того как был завершен разгром объединенной оппозиции Троцкого-Зиновьева, и члены Политбюро потеряли общего врага, который в течение нескольких лет сплачивал их ряды.
Помимо личных амбиций и претензий на лидерство, немалую роль в возникновении этой новой вспышки противоборства играли принципиальные соображения. Столкнувшись в 1928 г. с серьезными экономическими трудностями прежде всего в деревне Политбюро встало на путь применения административно-репрессивных, как их называли тогда, чрезвычайных мер — насильственного изъятия хлеба у крестьян, подавления частных торговцев и т. д. Первоначально разногласий по поводу этой так называемой «чрезвычайщины» в Политбюро не было. Однако поскольку чрезвычайные меры не только ухудшили ситуацию, но грозили превратиться в постоянный метод политики, в руководстве партии столкнулись две группировки. Первая, лидером которой был Сталин, настаивала на продолжении чрезвычайных мер. Вторая, представляемая Рыковым, Бухариным и Томским, требовала отступления от «чрезвычайщины» даже если это будет связано с определенными политическими и экономическими потерями.
У Сталина и его сторонников на этом завершающем этапе борьбы за власть были свои преимущества. Они занимали ключевые позиции в партийном аппарате. Их лозунги — «наступление на кулака», форсированная индустриализация — были близки и понятны немалой «революционной» части партийных чиновников. Все это, однако, не означало, что победа Сталина была предопределена. «Правые» настроения в пользу относительно умеренных методов руководства были также широко распространены в аппарате. Только недавно пережившие Гражданскую войну и издерганные постоянными кампаниями и колебаниями «генеральной линии», многие советские функционеры желали предсказуемости и стабильности. Потребовалась широкомасштабная чистка партии, проведенная в 1929 г., а также сильнейший нажим сверху в рамках набиравшей силу сталинской революции, для того чтобы привести аппарат в состояние «мобилизационной готовности».
В конечном же счете все решала борьба в верхах. Однако среди функционеров среднего уровня, составлявших большинство в ЦК ВКП(б), а также в самом Политбюро также преобладали настроения «единства» и нежелания новых политических поворотов. Почти все опасались новых столкновений не только потому, что в стране складывалась критическая ситуация и нарастала угроза режиму в целом, но и потому, что борьба в верхах неизбежно ставила под вопрос сложившийся баланс сил, разрушала выгодную для политиков-«серед-няков» систему коллективного руководства. Раскол в Политбюро означал, что непременно нужно было принимать чью-то сторону, втягиваться в борьбу и рисковать карьерой в случае поражения. Даже для тех членов Политбюро, которые поддержали Сталина, группа Рыкова-Бухарина не была равна предшествующим оппозициям Троцкого и Зиновьева. Бухарин, Рыков, Томский, Угланов даже в период острого противостояния оставались более «своими». «Правые» выступали менее ожесточенно, старались действовать в рамках партийной легальности, не выдвигая категорических требований о кадровых перестановках в Политбюро, чем, кстати, и заслужили ярлык не «оппозиции», а лишь «уклона». Со многими членами Политбюро опальные «правые» были связаны хорошими личными отношениями, годами совместной беспощадной борьбы с общим врагом — троц-кистско-зиновьевской оппозицией.
Преобладание настроений «единства» заставляло и Сталина, и «правых» в 1928 — начале 1929 г. действовать достаточно осторожно. Каждая из сторон старалась прежде всего избежать обвинений в раскольнической деятельности, стремилась представить себя жертвой интриг оппонентов. О неопределенности ситуации свидетельствовали, в частности, многочисленные маневры и колебания в высших эшелонах партии. «Был у Серго. Настроение у него хорошее. Он твердо стоит и решительно за линию ЦК, против колеблющихся и шатающихся […] У Серго был, оказывается, Андреев […] и беседовал с ним. По мнению Серго, Андреев стоит твердо за линию ЦК. Томский, оказывается, пытался (во время пленума) “разложить” его […] но не удалось “заманить” Андреева»; «Ни в коем случае нельзя дать Томскому (или кому-либо другому) “подкачать” Куйбышева или Микояна», — писал, например, Сталин Молотову в августе 1928 г.
[43] Однако высказанная уверенность в твердой позиции Орджоникидзе, как показывают другие документы, была скорее рассчитана на то, чтобы подбодрить Молотова, но не отражала истинных, более сложных настроений Орджоникидзе. Сам Орджоникидзе в письме Сталину от 18 августа 1928 г. демонстрировал вполне «примиренческие» взгляды. Сообщив о своем разговоре с Бухариным, который высказал Орджоникидзе свои опасения по поводу текущей политики и заверил его в желании избежать противостояния в Политбюро, Орджоникидзе писал: «Он, по-моему, и теперь хочет восстановить хорошие отношения с тобой, но не знает, как это сделать. По-моему, надо сделать все возможное, чтобы не потерять его, а без него Ал[ексей] (видимо, Рыков. — О. X.) моментально перестанет шебуршить»
[44]. Судя по всему, Орджоникидзе был действительно искренне заинтересован в сохранении в Политбюро статус-кво. Несмотря на заметное обострение ситуации, в ноябре 1928 г. он обратился к Рыкову с таким письмом: «Я тебя прямо-таки умоляю взять на себя примирение Бухарина со Сталиным […] Смешно, конечно, говорить о твоей “смене”, Бухарина или Томского. Это прямо было бы сумасшествием. По-видимому, отношения между Сталиным и Бухариным значительно испортились, но нам надо сделать все возможное, чтобы их помирить. Это возможно […] Вообще, Алексей, надо с невероятной осторожностью подходить ко всем вопросам, могущим дать толчок “драке”. Нужна большущая выдержка, чтобы не влезть в драку»
[45].
