Требования эти провозглашались не только кучкой верноподданных при императорском дворе. В 438 г., на Рождество, сенаторам, собранным в старой столице империи, был представлен новый компендиум недавно принятых законов — «Кодекс Феодосия» (Codex Theodosianus). Все собрания сенаторов тщательно протоколировались, и протоколы доставлялись императору. Эти записи не сохранились (что неудивительно): вряд ли это царство пустословия было любимым чтением переписчиков в эпоху Средневековья или даже поздней империи. Однако протокол собрания по поводу «Кодекса Феодосия» был включен в предисловие к официальному списку «Кодекса», выполненному после 443 г. Единственный манускрипт, сделанный с одной из этих официальных копий, хранится в библиотеке Амброзиана в Милане.
Итак, мы проследили похожую на тоненькую нить судьбу этого уникального текста, чудом дошедшего до нас
. Председательствовавший префект претория Италии, Глабрион Фавст, в чьем роскошном доме встретились сенаторы, открыл собрание, формально представив участникам текст. Напомнив слушателям эдикт, принятый законодательной комиссией, он представил им «Кодекс». В ответ раздались вопли сенаторов:
«О Августейшие из Августейших, величайшие из Августейших!»
(повторено 8 раз)
«Господь дал Вас нам! Да сохранит Господь Вас для нас!» (27 раз)
«Правьте много лет, как [другие] римские императоры, набожные и счастливые!» (22 раза)
«На благо рода человеческого, на благо сената, на благо государства, на благо всем!» (24 раза)
«В Вас наше упование, Вы — наше спасение!» (26 раз)
«Да соблаговолят наши Августейшие жить вечно!» (33 раза)
«Установите мир во всем мире, да славится имя Ваше!» (24 раза)
Повторение этих приветственных восклицаний кажется нам чем-то экстраординарным, однако идея, выраженная этой церемонией, заслуживает тщательного рассмотрения.
Прежде всего бросается в глаза идея Единства. Великие и достойные в один голос восхваляли своих правителей-императоров в городе, до сих пор остававшемся символической столицей римского мира. Лишь немногим менее очевидна оказывается по размышлении вторая идея — уверенность сенаторов в Совершенстве Общественного Устройства, по отношению к которому они и их императоры выступали в качестве составных элементов. Невозможно было обрести подлинное Единство без столь же полного ощущения Совершенства. Для людей нормальным состоянием является разобщенность, и единственные вещи, насчет которых все могут придерживаться единого мнения, — это те, которые сами по себе представляются лучшими. И как следовало из восклицаний, открывавших упомянутую встречу, источником Совершенства был непосредственно Господь, божество христиан. К 438 г. римский сенат сплошь состоял из христиан. С точки зрения верхушки римского общества, следовательно, принятие христианства никак не изменило существовавшее спокон веку убеждение, что империя — орудие в руках божества, с помощью которого оно действует в мире.
Та же идея провозглашалась во время аналогичных церемоний на всех ступенях социальной лестницы, и даже церковные круги не были исключением. Заседания городского совета также начинались с тех же восклицаний; то же происходило и во время официальных сходок городских жителей, собравшихся, чтобы приветствовать императора, должностное лицо или даже новое изображение императора. (При избрании нового императора его изображения отправляли в крупные города империи.) Во всех ситуациях такого рода — а их было немало в течение года — доминировала та же ключевая идея
. Многие христианские епископы, как и светские люди, которые комментировали происходившее, были счастливы по-новому сформулировать старую идею римского империализма. Епископ Евсевий Кесарийский еще в период правления Константина доказывал, что Христос не случайно появился на свет во времена Августа, первого римского императора. Развивая свою мысль, он утверждал: несмотря на гонения на первых христиан, это свидетельствует о том, что христианство и империя самой судьбой были предназначены друг для друга — Господь сделал Рим всесильным для того, чтобы через него все человечество в конце концов обрело спасение.
Подобные идеологические воззрения, очевидно, подразумевали, что император, избранный самим Господом представителем Его на земле, должен пользоваться в христианском мире огромным религиозным авторитетом. Еще в 310-е гг., когда не прошло и года после того, как Константин объявил о переходе в христианство, епископы из Северной Африки обратились к Константину с просьбой разрешить разгоревшийся между ними спор. Это задало образец, актуальный вплоть до конца века: теперь императоры оказались непосредственно вовлечены как в улаживание споров, возникавших внутри церкви, так и в дела административного характера, связанные с новой религией. Для улаживания диспутов императоры созывали советы, давали епископам право использовать государственную систему транспорта для привилегированных лиц — cursus publicus, чтобы те могли присутствовать. Еще больше впечатляет, что императоры помогали составлять повестку дня, их представители организовывали слушания, а государственная машина использовалась для проведения в жизнь принятых решений. Вообще говоря, они разработали церковное право для церкви — XVI книга «Кодекса Феодосия» полностью посвящена подобным вопросам — и влияли на назначения на высшие церковные должности.
Церковная иерархия также стала отражением административных и социальных структур империи. Епархии соответствовали территориям вокруг крупных городов (некоторые сохранили свои границы до сегодня, когда подобное территориальное разделение утратило какое-либо иное значение). Обращаясь к более высокому уровню иерархии, мы видим, что епископы центральных городов провинций стали столичными архиепископами и получили полномочия, позволявшие им вмешиваться в жизнь новых, подчиненных им епархий. При преемниках Константина прежде никому не известный епископ Константинополя возвысился до патриарха и стал почитаться наравне с епископом римским — ведь Константинополь был «новым Римом». Кроме того, местные христианские общины очень скоро потеряли право избирать себе епископов. Начиная с 370-х гг. епископами все чаще становились представители землевладельческого слоя; они обсуждали между собой кандидатуры преемников и таким образом контролировали вопрос. Теперь церковь настолько прочно сделалась частью государства — епископам в рамках церкви даже были приданы административные полномочия: в частности, они держали небольшие дворы, — что сделаться христианским епископом означало не выпасть из общественной жизни, а найти новый путь к участию в ней. Если христианизация римского общества является чрезвычайно важной темой, то столь же важна — и в чем-то менее изучена — тема романизации христианства. Принятие новой религии представляло собой, так сказать, не путь по улице с односторонним движением, но процесс взаимной адаптации, приводивший к усилению идеологических притязаний императора и государства
.
Вышесказанное, разумеется, не означает, что христианизация империи не сопровождалась конфликтами и что христианство и империя, если можно так выразиться, полностью подходили друг к другу. Подобно Паулину Ноланскому и Мелании, некоторые епископы и другие интеллектуалы, исповедовавшие христианство, не говоря уже о святых, прямо или косвенно отвергали претензию государства на то, что империя является образцом совершенной цивилизации, поддерживаемой самим Богом. Однако отрицание империи по большей части оставалось лишь обертоном в речах христианских мыслителей IV в. Столетие это также явилось ключевым в формировании христианского учения; в ходе этого процесса возникло немало внутриконфессиональных конфликтов, для разрешения которых обе стороны привлекали императоров, сменявших друг друга на престоле. В ряде моментов конфликты эти разрослись в масштабные волнения, но они ни разу не распространились настолько широко и не получили столь значительной поддержки, чтобы можно было предположить, что споры христиан друг с другом приводили к сколь-либо серьезным нарушениям жизни империи
.
