Быстрый отъезд мой тебя удивит, любезный читатель:
Как это можно — спешить римских лишиться услад?
Всем почитающим Рим и век не покажется долгим —
Всякий срок невелик для бесконечной любви.
Сколь блаженны, и как блаженны, и мне ли исчислить
Тех, кто судьбою рожден в этой счастливой земле,
Тех, кто умножил от римских отцов благородное племя
И возвеличил своей славою римскую честь!
Разграбление Рима не оставило в уме Рутилия ни малейшего сомнения в предназначении империи, в ее миссии — нести цивилизацию человечеству:
Милости, равные солнца лучам, достигают пределов,
Где обтекающий мир волны несет Океан.
Встав из твоих же земель, в твои же опустится земли
Сам всеобъемлющий Феб, мчась для тебя лишь одной…
Сколь простирается ввысь животворная наша природа,
Столь же доступна земля доблести, Рома, твоей.
Разным народам единую ты подарила отчизну,
Благо — под властью твоей им беззаконье избыть;
Ты побежденным дала участие в собственном праве,
То, что было — весь мир, городом стало одним.
Здесь мы видим все старые идеи, имевшие место в период расцвета империи.
Поэма очень необычна. Мы видим Рутилия, возвращающегося в Галлию через десять лет после того, как вандалы, аланы и свевы превратили ее в огромный погребальный костер; он подробно описывает доблести Рима, хотя прошло всего семь лет после разграбления города. Однако он занимал высокую должность при дворе Гонория, потрепанного в боях, и, как и все остальные, хорошо видел размеры стоявшей перед ним задачи. Он возвратился в Галлию, готовый засучить рукава:
…своего земляка галльские пашни зовут.
Обезобразили их бесконечные войны, и все же
Чем неприглядней их вид, тем еще больше их жаль.
Можно простить небрежность к согражданам в мирное время,
Здесь же общий ущерб требует личных забот.
Вера Намациана в римские идеалы покоится на стремлении восстановить то, что разорили варвары, а не на заблуждении, будто событий последнего десятилетия просто не было:
Ты же [Рим], обиду забыв, позабудь и причину обиды —
Преодоленная скорбь скрытые раны целит…
То, что не тонет в воде, всплывает с новою силой,
Чем его глубже топить, тем оно легче всплывет;
Факел, опущенный вниз, обретает новое пламя, —
Так, просиявши, и ты к высям стремишься из бед…
Рим претерпел куда более тяжелые удары от Карфагена и кельтов. Он возродится, подобно фениксу, страдания укрепят и обновят его.
Рутилий был не единственным римлянином галльских кровей, имевшим в 417 г. такие твердые убеждения. Он был язычником, принявшим вызов истории и судьбы, но религиозные различия не играли определяющей роли в его видении. В том же году в поэме «Carmen de Providentia Dei» («Песнь о Промысле Божием») галльский поэт-христианин отразил ту катастрофу, от которой пострадала Галлия в последнее десятилетие. Этот анонимный автор принадлежит к той же традиции, что и галльские поэты, о которых мы говорили выше, и его произведение отражает целый ряд подобных тем. Однако по прошествии этих нескольких лет он видит случившееся в несколько иной перспективе:
«О ты, оплакивающий неухоженные поля, покинутые дворы и разваливающиеся террасы своей сожженной виллы, не следует ли тебе оплакивать свои собственные потери, когда ты заглядываешь в тайники своего сердца, красоту, покрытую слоями сажи, и врага, бунтующего в цитадели твоего порабощенного ума? Если эта цитадель не сдалась… то эти рукотворные красоты уцелеют, дабы свидетельствовать о добродетелях богоизбранного народа».
Этот отрывок напоминает о Ветхом Завете: богоизбранный народ подвергся уничтожению, поскольку он уклонился от путей праведных. Однако у текста есть и второй, скрытый смысл: «Если у вас остались хоть какие-то внутренние силы, давайте стряхнем рабье ярмо греха, разобьем цепи и вернем нашей родной земле свободу и славу». Из его уст едва не раздается призыв к оружию: «Не будем бояться, ибо мы потерпели поражение, ударившись в бегство в первой схватке [лишь для того, чтобы] вступить в дело и оказать сопротивление во второй битве».
Поэт подразумевал, что его идеи следует понимать в духовном смысле, однако мы также понимаем, что его текст имеет и политический смысл. Духовное обновление должно принести победу и процветание на земле, как и на небе. Мировая катастрофа представляла собой не напоминание об отличии между Небесным Градом и земным царством, но призыв к моральной реформе. Здесь нет отрицания империи и ее цивилизаторской миссии. Усилиями варваров совершилось самое худшее, но то был лишь первый раунд; во втором раунде империи предстояло добиться триумфа. В этом отношении галло-римские язычники и галло-римские христиане были единодушны. Их идеи полностью отличались от представлений Августина.
Флавий Констанций
Источником этой обновленной веры стала исключительная по масштабам перемена, происшедшая в Северной Европе в течение десяти лет после разграбления Рима. Когда мы оставили разговор на эту тему (речь шла о событиях 410 г.), перспективы выглядели устрашающими. Невозможно было двинуть римскую армию в Италии против готов Алариха, поскольку существовала опасность, что в этом случае Константин III, по-прежнему стремившийся свергнуть Гонория, так сказать, войдет с черного хода. Вандалы, аланы и свевы сосредоточили свое внимание на Испании и в тот момент были заняты дележом ее территории между собой. Константин контролировал не только британские провинции, но и военные силы Галлии; его шпионы действовали в Испании и Италии. Контроль над Западной Римской империей, таким образом, осуществляли две группировки варваров и узурпатор, чьи действия оказались неожиданно успешными. Теперь, семь лет спустя, значительная часть имперской головоломки оказалась собрана, и все вновь выглядело прекрасно.
Главным творцом всего этого был опытный военачальник по имени Флавий Констанций
. Иллириец из балканского Наисса (современный Ниш), сердца одной из областей, где набирались римские войска, поначалу он вступил в армию Восточной империи и участвовал во многих кампаниях Феодосия I. Вероятно, он, подобно Стилихону, впервые оказался на Западе в ходе кампании против узурпатора Евгения и, опять-таки подобно Стилихону, остался там; тогда ему могло быть за тридцать. Как мы увидим, есть веские основания считать, что он был сторонником прежнего главнокомандующего, хотя он еще не добился настолько высоких чинов, чтобы заслужить поминания в источниках времен жизни Стилихона. «Во время официальных процессий Констанций был мрачен, с потупленным взором; у него были глаза навыкате, длинная шея и крупная голова, всегда неуклюже двигавшаяся над шеей лошади, на которой он ехал, искоса поглядывая по сторонам… Но на пирах и празднествах он держался столь весело и любезно, что даже соперничал с шутами, часто игравшими близ его стола» (Olympiod. Fr. 23).
