Дождавшись, пока все, кому нужно, поднимутся на борт, корабли разошлись по заранее определенным стоянкам в овале бухты. Трубач подал сигнал. Все погрузились в молчание. Глашатай запел гимн, затем прозвучала молитва перед выходом в море. Зрители хором откликались на каждую строку. Стратеги и триерархи принялись выплескивать содержимое своих серебряных и золотых кубков в море. Передовая триера двинулась к выходу из бухты, за ней, выстроившись в ряд, величественно последовали остальные. Выйдя в открытое море, гребцы налегли на весла. Курс лежал на Эгину, словно экспедиция была всего лишь спортивной регатой. Дождавшись, пока последний борт не исчезнет за горизонтом, люди разошлись по домам. Теперь надо ждать вестей о победе.
В ближайшие несколько дней флот без приключений обогнул Пелопоннес, но, объединившись у Керкиры с передовым отрядом, афиняне поняли, что огромная сила способна стать собственным опаснейшим врагом. Их могучий флот столкнулся с теми же организационными трудностями, с какими в свое время не смог справиться Ксеркс. Кораблей было столько, что они способны были, как некогда персы, «осушить реки». Нигде не найдется для афинян порта, достаточно просторного и благоустроенного, чтобы вместить их корабли и прокормить сотни и тысячи людей. Пришлось дробить эскадру на отряды, каждый во главе со своим стратегом.
Так, волнами, афиняне и пошли в Италию. Видя эту громаду, города западной Греции один за другим отказывали им в причалах. И даже в местах, настроенных, казалось бы, дружественно, ворота в город, как и рынки, оставались закрытыми: можно было только подойти к берегу и набрать пресной воды. Афиняне слишком поздно осознали, что их экспедиции будут предшествовать серьезные усилия по созданию союза, готового противостоять нападению на Сиракузы.
Особенно сильно их поразил отказ в помощи даже со стороны старинного союзника – Регия, в Мессинском проливе. Тут афиняне встретились с собственными гонцами, отправленными на трех триерах загодя, чтобы получить в Сегесте обещанные деньги, необходимые для покрытия огромных расходов экспедиции. Гонцы поведали печальную новость: у сегестинцев оказалось только тридцать талантов серебром – этих денег едва хватало, чтобы заплатить экипажам за семь-восемь дней работы. Как их могли так обмануть?
Все прояснилось довольно быстро. Оказавшиеся в тяжелом положении сегестинцы, понимая, что Афины придут на выручку, только если убедятся, что имеют дело с людьми небедными, завалили участников первой миссии подарками, закормили обильными яствами, продемонстрировали впечатляющее количество шикарных серебряных и золотых блюд, чаш, бокалов. На самом деле сервиз был у них только один, а многое-многое было просто позаимствовано из соседних греческих и финикийских городов, естественно, принимавших участие в розыгрыше. Накрытый стол тайно кочевал из дома в дом, появляясь у кухонной двери еще до того, как афиняне прибудут на свой очередной дипломатический обед. Так у них создалось впечатление, что даже рядовые сегестинцы – люди весьма преуспевающие.
Сногсшибательная новость привела к конфликту между тремя афинскими стратегами. Никий настаивал на выполнении первоначального плана: надо, как и договаривались, оставить в Сегесте шестьдесят триер, а остальные перед возвращением домой пусть пройдут вдоль берегов Сицилии, демонстрируя таким образом мощь афинского флота. Алкивиад назвал это предложение позорным и высказался в пользу проведения серии дипломатических миссий – по городам. Так, мол, появятся новые союзники, после чего можно будет подавить сопротивление Сиракуз. Ламах, третий и наименее уважаемый среди них стратег, обладал, однако, отменным чутьем. Он настаивал на немедленном нападении на Сиракузы – пока город еще не успел организовать оборону. Этот много чего повидавший на своем веку ветеран знал, что не только в баснях Эзопа «чем ближе знаешь, тем меньше почитаешь».
Убедившись, что его не хотят слушать, Ламах в конце концов не стал спорить и согласился на предложение Алкивиада. Но, предваряя дипломатические усилия, афиняне решили сначала сами нанести визит в Сиракузы. Там, зайдя в Большую бухту, они предупредят город о том, что его ожидает. Помимо всего прочего, это оправдает действия Афин в глазах всего мира.
Разумеется, Сиракузы никогда не выступали против Афин. Совсем наоборот, они взяли их за пример демократического правления, свободы мысли, масштабных общественных работ и изобретательности. Их город походил на Афины времен, предшествующих греко-персидским войнам: место больших, хотя и не реализованных пока возможностей. У Сиракуз даже был собственный Фемистокл в лице визионера и патриота по имени Гермократ.
Покуда основные силы афинского флота оставались в Регии, Алкивиад повел шестьдесят триер вдоль побережья – на фоне горизонта эта вытянутая в цепочку армада триер вошла в Большую бухту и остановилась в пределах слышимости от городских стен. «Мы здесь для того, – прокричал глашатай, – чтобы вернуть свободу своим сицилийским союзникам, и всем тем жителям Сиракуз, кому близка эта цель, следует покинуть город и присоединиться к афинянам».
Никто на этот призыв не откликнулся. Повисло зловещее молчание. Судя по всему, флота у сиракузцев не было, так что осаду им не выдержать. С другой стороны, сама местность казалась совершенно неприступной. Большая бухта представляла собой неправильной формы овал, вытянутый на две мили в длину и одну в ширину, – в ее акватории поместились бы три пирейские бухты. Западный берег сильно заболочен и порос камышом; в остальном глубоко уходящая в море каменистая отмель. Единственное место, куда могли бы причалить корабли, это хорошо укрепленные доки, один из которых выходит на саму бухту, другой – в открытое море. Изучив местность, Алкивиад повел эскадру на север и остановился в Катане, откуда был хорошо виден взмывающий вверх конус Этны. На зиму к ним присоединились остальные, а пока позволяла погода, Алкивиад с небольшими отрядами совершал рейды по побережью для пополнения запасов продовольствия и обретения новых друзей. Вернувшись в Катану после одного из таких рейдов, Алкивиад обнаружил там священную триеру «Саламин», прибывшую с посланием: его отзывают в Афины. Расследование варварского разрушения герм породило массу связанных и не связанных с ним дел, и собрание сочло необходимым допросить Алкивиада.
Он без возражений тронулся в путь, оставив флот под командой Никия и Ламаха. Однако во время одной из остановок, еще на итальянском побережье, он тайно покинул «Саламин» и исчез. Дома, в Афинах, это было сочтено за признание вины, и стратег-преступник был приговорен к смертной казни. Узнав об этом, Алкивиад сказал только одно: «Я покажу им, что еще жив». Вскоре он обрел убежище в Спарте – единственном безопасном для афинского беженца месте и объяснил спартанцам, как можно победить Афины – его родной город.
Избавившись от опеки Алкивиада, Ламах быстро вывел из апатии Никия. Заманив ложными сведениями сиракузцев в Катану, оба стратега погрузили своих людей на триеры и стремительно двинулись на юг, к Большой бухте, где и высадились благополучно на берег, не встретив никакого сопротивления. До того как сиракузцы обнаружили обман, афинские плотники и корабелы уже успели нарубить деревья и надежно прикрыть суда. На следующий день, в страшную грозу, под проливным дождем, при сверкающих молниях афиняне нанесли поражение отряду сиракузцев непосредственно у городских стен. Но решающую победу гоплитам помешало одержать появление вражеской конницы. Им не оставалось ничего, как вернуться в Катану. Никий же и Ламах, ободренные достигнутым успехом, направили в Афины послание с отчетом о завершении первого этапа экспедиции и просьбой о подкреплении.
