Таков русский писатель Жаботинский, который сам был родом из говорившего на идише города Одессы и всего лишь одно поколение назад вышел из «гетто». Подобно учителям новых идишских светских школ в городах диаспоры он считал распевную речь провинциальных евреев чем-то мелодраматическим и вредным. А какой яд течет в его словах, написанных как бы в виде наукообразного медицинского рецепта:
Не пойте, когда говорите. Это уродство неизмеримо хуже любого другого дефекта. Я уже упоминал, что оно, к величайшему сожалению, пустило корни в нашей жизни. Виноваты и школа, и сцена: первая из небрежности, вторая из желания «воскресить» перед нами гетто и его нытье. Мелодика гетто уродлива не только из-за хнычущего тона, возбуждающего в нас неприятные воспоминания: она также объективно уродлива, уродлива в научном смысле — уродлива, как любое избыточное и преувеличенное напряжение. <…> Это болезненное безумие, от которого мы также страдаем в общественной жизни, тоже является результатом диаспоры — изобилие сил, которые некуда приложить, и нет другого выхода для подавляемого взрыва, кроме бури в стакане воды: «распевность» речи в гетто есть не что иное, как эхо этого национального недуга. Против этого недуга помогает очень простое упражнение: говорить монотонно — «монотонно» в научном смысле слова, то есть избегая любого колебания интонации.
(37–38; курсив мой. — Б.Х.)
В споре о диалекте среди учителей Ришон ле-Циона в 1892 г. кто-то обратил внимание на преимущество, которое давал иврит, услышанный от родителей и в синагоге в ашкеназском произношении, и на опасность, что «ум ученика будет приведен в замешательство», если в школе будет вводиться сефардское произношение. На это И. Гразовский (Гур) ответил:
Детям лучше не понимать ошибок своих отцов, которые читали неправильно и без соблюдения правил огласовки. Дайте ребенку говорить с правильным сефардским акцентом, дайте ему привыкнуть к этому, и никакого вреда не будет, если он не поймет произношение своего отца.
(Karmi 1986:80; курсив мой. — Б.Х.)
Так второй разрыв с прошлым получил поддержку образования. На самом деле религиозный «старый ишув» и родители школьников в поселениях боролись против разговорного иврита, национальной школы и сефардского произношения, поскольку полагали, что все это подрывает религиозную традицию. Госпожа Пухачевская из Ришон ле-Циона гордо рассказывала о демонстрации, которую организовали в Иерусалиме поселенцы Ришон ле-Циона, приехавшие в двух набитых до отказа фургонах, во главе с учителем Юделевичем. Они громко разговаривали на иврите на улице, и иерусалимские евреи говорили: «Смотрите, гои говорят на иврите!» (под гоями они подразумевали светских вольнодумцев). Она рассказывает эту историю в подтверждение чуда живой ивритской речи, но не замечает религиозного презрения к национальному движению.
Однако в процессе борьбы за правильное произношение будущих тружеников села была потеряна и связь с новой ивритской поэзией, расцвет которой был не меньшим чудом, чем возрождение разговорного языка, хотя и происходил в Европе.
Светская поэзия на иврите выросла на почве изучения иврита в религиозном обществе, против которого все ивритские поэты в юности восставали. Опираясь на этот поэтический язык, поэт использовал самые нежные слова, которые слышал и воспринял в детстве, со всеми связанными с ним эмоциями и коннотациями и в разнонаправленном контексте произведений и образов, существовавших на этом языке. Это особенно верно для языка, который они помнили с детства и юности, в который они были погружены целиком день за днем, многие годы, но не слышали его в окружении взрослых. Поэтому, несмотря на знание грамматики, настаивавшей на другом, «правильном» (как впоследствии признавал Бялик) произношении, ивритская поэзия приняла сокровенное ашкеназское произношение своего детства и создала на нем множество вариантов музыкальных размеров и звуковых моделей, как в оригинальной поэзии, так и в переводах. Со сменой произношения вся эта поэзия периода ренессанса, по сути, потеряла ритмичность текста. С точки зрения ивритской поэзии это была вторая языковая революция, причем трагическая революция. Если сегодня поэзию Бялика и изучают в израильских школах, то не как поэзию, пробуждающую у читателя чувство ритма, а скорее как собрание известных идей, как поэтически реконструированную биографию или как совокупность приемов и образов.
Многие поэты противились переходу на «сефардский язык» и чувствовали, что музыкальность ашкеназского произношения с его многочисленными гласными и дифтонгами, его изменчивым и гармоничным положением ударения, в израильском иврите потеряется. Но ивритской поэзии в Эрец Исраэль не было, когда принималось это решение (такими провосточными фанатиками не от мира сего, как Бен-Иегуда, или грубыми агитаторами, как Усышкин). Бялик был боготворимым «национальным поэтом», обладавшим огромным влиянием на своих читателей по всему миру; ивритская литература воспитала поколения иммигрантов из Европы, но она не понимала или не верила в важность диалектной революции, происходившей в «примитивном» ишуве. Большинство ивритских поэтов вообще не верили в возрождение языка, в его осуществимость и в культурный уровень палестинских крестьян.
За исключением Бренера, крупные ивритские писатели поселились в Эрец Исраэль только после того, как большевистское правительство в 1921 г. наложило запрет на иврит, и многие из них сначала уехали в Западную Европу, а только потом в Эрец Исраэль. Например, поэт и критик Яаков Фихман пытался противостоять переходу на сефардское произношение в поэзии до середины тридцатых; блестящий лирик Яаков Штейнберг писал стихи на ашкеназском иврите до самой смерти (1947); Черниховский пошел на компромисс, написал несколько декларативных стихотворений и баллад на сефардском диалекте, а потом продолжал создавать крупные произведения на ашкеназском иврите; даже Шлёнский и Ури-Цви Гринберг, авангардистские поэты первопроходцев, упорно продолжали писать стихи с ашкеназским произношением до 1928 г. — хотя их читатели не говорили с этим произношением. Однако поэтесса Рахель, которая выучила иврит не в ходе религиозного образования, писала на простом, новом иврите, звучавшем вокруг нее, вплетая в этот язык слова из Библии, которую она читала с «сефардским» произношением. Было еще несколько таких поэтов. Один из них, Цви Шац, который еще из России вел переписку с Трумпельдором об основании сионистской коммуны, а впоследствии вместе с Й. Х. Бренером был убит арабами в Яффе в мае 1921 г., написал очерк «Изгнание нашей классической литературы», где поставил вопрос ребром:
Главная причина, которая не позволяет [ивритской] поэзии раствориться в нас, — это ее чуждое произношение; при всей ее красоте и глубине, она не зазвенит набатом в нашем сердце, ибо не из грубых земляных комьев нашей жизни вылеплена она и не из звуков нашей жизни, будь они суровыми или радостными. <…> Ценность этой поэзии подобна ценности поэзии, написанной на иностранном языке.
(Shatz 1919:24; курсив мой. — Б.Х.; см. перевод очерка в этой книге)
Но он восхищается поэтами периода ренессанса и приходит к заключению: «Дай Бог, чтобы на наше произношение были переведены также и Шнеур, и Черниховский, и Бялик!..» — пожелание, не исполненное до сих пор (курсив мой. — Б.Х.).
