В Архангельском соборе состоялось моление «о новом лете», после чего начались поздравления и благодарения государю и его сыну от всех социальных групп, представленных на церемонии. От лица Освященного собора речь на греческом языке произнес александрийский патриарх Паисий, а ее перевод зачитал митрополит Сарский и Подонский Павел. Ответная речь объявленного царевича привела всех в полный восторг, ибо стоял он перед своим отцом, «яко светлосияющая луна пред светлым солнцем», а слова его были мудры. «Извитием благословесия» Алексей Алексеевич «возвеселил» сердце царя и всех присутствующих, так что они воздали Богу хвалу за дивное чадо. Реакции собравшихся на его речь был посвящен целый риторический пассаж в «Чине объявления царевича народу», в котором автор не скупился на риторические вопросы, к примеру: «Кто от разумия внимающих, видя пречеснейшаго великаго государя, христолюбивую его царскаго величества отрасль рождшему его так вельможнейшему обладателю сладкоточивые гласы произносяща и сими всех увеселяюща и радостному умилению не подвигся?» У всех очевидцев потекли «благоразумный веселыя слезы», а Алексей Михайлович поцеловал свое дитя в голову. Затем начались многочисленные поздравления, речь от Боярской думы произнес ее глава князь Никита Иванович Одоевский. Завершилось празднество возвращением царя и наследника во дворец, в Столовую избу, а священного синклита — в Успенский собор. «Для своей царского величества всемерныя радости объявления сына своего государева» Алексей Михайлович пожаловал боярам по 100 рублей, окольничим и кравчему — по 70, казначею, постельничему и думным людям — по 60, печатнику, стряпчему с ключом и ловчему — по 55, думным дьякам — по полста, комнатные стольники получили по 15 рублей, дворяне московские и жильцы — по 12 и так далее в соответствии с чином и окладом каждого. Из Столовой избы государь с сыном вернулись в свои хоромы под пение канона Воскресению Христову, «что поется в самый светлосиятельный день живоносныя Пасхи, зело благочинно и сладкопесненно».
Алексей Михайлович вернулся в Успенский собор на литургию и только после нее «пожаловал» придворных — велел им быть на пиру в Грановитой палате (о том, что подавали к столу, мы узнаем в дальнейшем). Особое место на пиру отвели учителю царевича Симеону Полоцкому — посадили за особый стол рядом с троном и предоставили слово. Его стихотворная поздравительная речь очень понравилась царю, и он наградил поэта зеленой атласной шубой на соболях. Симеон Полоцкий не просто произнес речь — он написал и преподнес государю специально посвященное замечательному событию сочинение — «Орел Российский».
Церемония объявления наследником Федора в 1674 году во многом повторяла предыдущую, но масштаб ее был скромнее. По окончании литургии царь так же пригласил всех «есть хлеб» и также в честь праздника были пожалования; в частности, думный дворянин Иван Богданович Хитрово, бывший «дядька» царевича, получил чин окольничего.
Особое внимание, уделявшееся Алексеем Михайловичем объявлению наследника, было, несомненно, связано со стремлением усилить представление о святости царской власти, с одной стороны, и подчеркнуть прочность новой царской династии путем торжества принципа преемственности — с другой. Чин объявления царевича народу стал вторым по значимости после церемониала венчания на царство.
«Видеть царские очи»
Одной из основополагающих частей государева чина были приемы иноземных посольств. Олицетворяя собой державу, государь встречался с представителями других властителей. Тут уж ударить лицом в грязь было никак нельзя. Мельчайшие детали должны были работать на возвеличение чести и достоинства монарха и страны. Поэтому к приему иностранных послов готовились самым тщательным образом, заранее расписывая все детали предстоящего церемониала.
Еще в XV–XVI веках приему иностранных дипломатов отводилось одно из центральных мест в деятельности государя. Каждый участник аудиенции знал свое место и роль в поддержании монаршего престижа. Трон охраняла вооруженная личная гвардия монарха, против чего неоднократно возражали иноземцы. Например, Антонио Поссевино, посланный в XVI веке папской курией наводить мосты между католичеством и православием, заметил боярам, что в Западной Европе при приеме послов в тронных залах нет охраны, но услышал в ответ, что воины около русского монарха не что иное, как «государей чин и гроза». После вручения грамот послы должны были удаляться, пятясь назад, ни в коем случае не поворачиваясь к царственной особе спиной. Кстати, этот обычай сохранился в России даже в «просвещенном» XVIII столетии.
С самого приезда с послами «церемонились» — опекали и охраняли, порой до такой степени, что иностранцам не без основания казалось, что их держат под домашним арестом. Неприкосновенность послов и посланников, а также членов их свиты касалась в том числе и криминала: за преступления, совершённые в России, их могли наказать лишь на родине.
Каждого прибывавшего в Россию дипломата на границе встречал пристав, посланный воеводой пограничного русского города, вручал опасную (охранную) грамоту и сопровождал до Москвы. В опасной грамоте, выданной в 1639 году члену голштинского посольства Адаму Олеарию, в частности, от имени царя было сказано: «Ведомо нам учинилось, что ты гораздо научен и навычен в астрономии, и географус, и небесного бегу, и землемерию, и иным многим надобным мастерствам и мудростям, а нам, великому государю, таков мастер годен». Лестные слова, возможно, были высказаны с задней мыслью пригласить Олеария на русскую службу.
На подъезде к столице посольский кортеж должен был остановиться и ожидать позволения въехать в город. Когда разрешение бывало получено, московский пристав выезжал встречать иностранных дипломатов. Ему строго предписывалось никоим образом не уронить честь государя — первым не снимать шапки в знак приветствия, первым не сходить с коня, ехать в карете с послом «под высокую руку», то есть с правой стороны, и пр. Сохранилось множество забавных описаний взаимных препирательств, уловок и обманных действий — каждая сторона старалась поставить честь своего правителя выше. Так, имперский посол Сигизмунд Герберштейн гордился тем, что обманул русского пристава, ловко сделав вид, будто хочет сойти с лошади первым. Молодой голландец Николаас Витсен, входивший в состав голландского посольства к Алексею Михайловичу в 1664–1665 годах, назвал «настоящим спектаклем» встречу голландского посла с приставом вблизи Москвы: «Весь вопрос был в том, кто из них первым — посол или пристав — выйдет из саней и обратится к другому. Оба встали, но медлили; как только посол поставил ногу на край саней, русский отступил назад, после чего посол не только отступил, но и совсем сел… дважды посол делал вид, что падает, когда собирался выйти из саней; русский же всякий раз отступал назад и, поглаживая бороду, снова садился».
После взаимных приветствий пристав пересаживался в карету посла и ехал с ним либо до Посольского двора на Ильинке, либо до отведенных для пребывания иностранных дипломатов частных домов. Вдоль всей дороги стояли всадники в ярких одеждах с оружием, а также пехота со знаменами и пушками.
Ожидание аудиенции — позволения «видеть царские очи» — было тягостным, поскольку иностранцам не разрешалось покидать двор, охраняемый стрельцами. Правда, самые ловкие надевали русское платье и выбирались в город инкогнито. Пристав с охраной должен был обеспечивать иноземцев всем необходимым. Ежедневно им полагался «корм» за казенный счет, в том числе напитки (в среднем по семь чарок вина «двойного», то есть водки двойной перегонки, по две кружки рейнского и столько же романеи, по четыре кружки различных сортов меда и по ведру пива на каждого члена посольства), а также «изобильные» яства. Часто присылалось угощение из Кремля, с царского стола — множество кушаний и напитков. Помимо пристава, в распоряжении иностранцев был переводчик, который передавал их поручения стрельцам, а те уже совершали необходимые покупки.
