— Не помню…
В это было легко поверить. Голова капитан-лейтенанта, стянутая многослойным чепцом, походила на навершие снежной бабы. Он услышал короткий разговор на немецком. Из двух полуразобранных фраз он понял, что врач против продолжения допроса. И тяжелораненого оставили в покое, если можно назвать покоем ту душевную смуту, в которую погрузился Кондратьев, окончательно осознав, что он находится в плену.
Во всем был виноват пулеметчик торпедного катера: взял бы он на сотую долю градуса правее, и крупнокалиберная пуля разнесла бы череп командира вдрызг, а так удар пришелся по касательной, содрав с головы клок кожи и причинив тяжелую контузию. Однако дней через пять Кондратьев вполне пришел в чувство, и начались регулярные допросы.
Из бесед с офицером морской разведки он сумел сделать два очень важных для себя вывода; немцы весьма ценят его статус командира подводной лодки и почему-то считают его фольксдойче, русским немцем. Но почему? Никаких документов при нем не было, если не считать командирской «лодочки» над правым карманом кителя. Да даже если бы он, Иван Митрофанович, умудрился захватить с собой метрические книги, то и тогда бы никто не смог отыскать в них среди его ярославско-орловских предков ни одного иноземца. Корень его «германского» происхождения оказался до смешного простым Кондратьев вспомнил, что его зимняя командирская шапка с кожаным верхом была подписана изнутри химическим карандашом «кап.-л-т Кондр». Это пустяковое обстоятельство и сыграло вдруг свою весьма полезную роль. Начальство военно-морской базы Варде отнеслось к раненому пленнику довольно великодушно, поместив его в офицерское отделение лазарета. И хотя Кондратьев не ответил толком ни на один заданный ему вопрос, иголки под ногти, вопреки ожиданиям, никто ему не загонял. Переводчик-старик из бывших российских финнов спросил его однажды:
— He было ли у вас в роду господина Иоахима фон Кондора, владельца большой пивоварни в Николайштадте?
Кондратьев покачал головой:
— Я свою родословную дальше деда не помню.
— Понятно, понятно, — сочувственно закивал переводчик. — Вы, наверное, еще не знаете, что решено отправить вас в Германию? Сопровождать вас будет некто корветтен-капитан Хохберг.
Кондратьев пропустил новость мимо ушей.
— Скажите, — спросил он, — что стало с моим экипажем?
— О, они почти все погибли, кроме двоих, не считая вас…
На ужин «капитану Кондору» принесли несколько картофелин в мундире и кусочек копченого палтуса. Он вдруг вспомнил, как всего лишь несколько дней ликовали они все на мотоботе, празднуя победу под такой вот рыбец. И вот — почти никого… Есть он не смог. Зарылся лицом в подушку и разрыдался без слез.
Утром ему сделали последнюю перевязку, заменив стягивающий чепец на облегченную «чалму», и выдали темно-синий немецкий бушлат с воротником из искусственного меха. Потом в изолятор заглянул румяный с мороза толстяк с погонами корветтен-капитана на зимней шинели и коротко бросил:
— Komm zu mir!
Тяжелый транспортный самолет взмыл в звонкое от мороза небо Арктики. Пассажирский отсек не отапливался, и корветтен-капитан то и дело прикладывался к плоской фляжечке, обшитой черной перчаточной кожей. От принятого ли шнапса, от прекрасной ли перспективы побывать на родине со столь необременительным заданием, как сопровождение пленного, Хохберг пребывал в благодушном настроении и даже предложил к концу полета глотнуть и изрядно продрогшему герру Кондору. Кондратьев отказался. Больше всего ему хотелось, чтобы в воздухе появились сейчас краснозвездные истребители. Но на редкость безоблачное скандинавское небо было удручающе пустынным.
В Хельсинки самолет приземлился на финском военном аэродроме. Черный «хорьх» отвез пленника и конвоира в порт. Дальнейший путь предстояло проделать по морю.
Глядя на большой грузопассажирский транспорт, выкрашенный в защитный цвет, Кондратьев прикинул, что двух торпед его злосчастной «малютки», всаженных под вторую трубу, вполне хватило бы, чтобы отправить эту «коломбину» на дно морское. Но не было весной сорок второго ни одной советской подлодки за пределами Финского залива…
* * *
Их разместили в тесной двухместной каютке в носу с неоткрываемым иллюминатором типа «бычий глаз». Словоохотливый Хохберг сообщил, что транспорт идет в Кенигсберг, и тут же стал рассказывать бесконечную историю о своей веселой жизни в этом славном городе, ничуть не заботясь, понимает ли его невольный слушатель. Иссякнув, корветтен-капитан запер каюту на ключ и отправился искать знакомых, и, видимо, нашел их, потому что вернулся только под утро в добром подпитии. Плюхнувшись на койку, он снова продолжил историю о похождениях молодости в столице Пруссии, но, оборвав рассказ на полуслове, тоненько захрапел. Тем временем транспорт уже входил в Куришгафский залив, и Кондратьев, припав к «бычьему глазу», смотрел, как по бортам проплывают непривычно низкие после северных морей песчаные берега в густой сосновой опушке.
Пройдя канал, пароход пришвартовался в торговой гавани против Крысиного острова. Крутоверхие черепичные кровли и острые шпили башен яснее ясного говорили о неотвратимом переломе жизни, и сердце Кондратьева тихо заныло. Чужбина…
Кенигсберг. 12 марта 1942 года
Хохберг блаженно похрапывал, оставив ключ в дверях каюты. Его не разбудил ни топот швартовщиков над головой, ни свистки команд, ни пронзительный вой судовой сирены… Пока он дрых, можно было вполне подышать свежим воздухом на верхней палубе. Набросив бушлат на плечи, Кондратьев отпер дверь и поднялся по трапу на твиндек. Его поразило то, что вокруг совершенно не было снега, а деревья стояли такими же зелеными, какими в Питере или Ярославле они бывают только в позднем мае. Про Полярный и говорить нечего, там еще вовсю куражились метели… Как завороженный, капитан-лейтенант двинулся навстречу зелени — размять бы в пальцах клейкий листок, ожить душой после ледяной пустыни Варангера.
Смешавшись с потоком раненых, прибывших на долечивание в Германию, Кондратьев беспрепятственно сошел на причальную стенку. Повязка на голове и немецкий бушлат на плечах ничем не отличали его в общей толпе. Сорвав тополиную веточку и вдоволь насладившись забытыми запахами, Кондратьев зашагал дальше, к выходу из порта. Он не помышлял ни о каком побеге, прекрасно понимая, что его могут остановить в любую минуту, что скрыться в чужом огромном городе без друзей и знакомых невозможно. Тем не менее жандарм в портовых воротах пропустил раненого моряка без тени сомнений. Могло ли прийти охраннику в голову, что герой фатерланда, беспечно помахивающий тополиной веточкой, на самом деле — командир советской подводной лодки?
Так или иначе, но Кондратьев стоял посреди людной припортовой площади, не зная, куда податься. Любой прохожий мог заговорить с ним и, не получив ответа на родном языке, поднять тревогу. И все же страха не было, чувство безоглядной свободы уже захлестнуло его и понесло напропалую. Легко одетые женщины попадались ему навстречу. Почти все они казались Кондратьеву красавицами, хотя он вовсе и не был записным сердцеедом
