Однажды, обходя кабинеты допросов вместе с Ежовым (причем Ежов был выпивши), мы зашли на допрос Марьясина, и Ежов долго говорил Марьясину, что он еще не все сказал, и, в частности, сделал Марьясину намек на террор вообще и теракт против него – Ежова, и тут же заявил, что «будем бить, бить и бить
[259] ». Смертный приговор Марьясину был вынесен 10 сентября 1937 г., однако приводить его в исполнение не спешили: ночные визиты к нему Ежова с последующими избиениями не прекращались еще целый год после этого
[260] .
29 декабря Агранову, который оставался потенциально опасен как возможный центр притяжения уцелевших ягодовцев, тоже бросили кость: оставаясь первым заместителем Ежова, он получил, наконец, должность начальника ГУГБ НКВД. Неужели он совсем не извлек выводов из надломленных судеб Ягоды, Молчанова и Гая, которые вскоре стали воистину трагическими? Вряд ли. Однако по каким-то причинам он так и не решился сплотить вокруг себя тех ягодовцев, кто еще оставался в большой силе. Если бы они действительно, как их впоследствии вынудили признаться, состояли в антиправительственном сговоре, то представляли бы собою все еще весьма внушительную группировку, даже без Ягоды и Молчанова. Но в сговор они не вступили, и Агранов даже не попытался их возглавить. Думается, причина состояла в старом, как мир, способе приручения, основанном на извечном дуализме кнута и пряника. Агранову достался «пряник» – контроль над ГУГБ. Не проще ли теперь ему создать дистанцию с отвергнутыми властителями судеб вчерашних дней? Так же примерно рассуждали и те, кто еще держался на ступеньку ниже него: Миронов, Бокий, Паукер, Волович, Шанин... Они, инстинктивно чувствуя настроения Агранова, тоже не слишком стремились сплотиться вокруг него. Подогреваемая щедрыми подачками из Кремля надежда – а вдруг пронесет? – вязала руки, сковывала волю к сопротивлению. Словом, Агранов так и не стал реальным главарем заговора верхушки НКВД.
Именно ему (вместе с Курским, разумеется) были поручены подготовка и проведение процесса Сокольникова, Радека, Пятакова и других, который состоялся в Москве в конце января 1937 г. Еще до окончания процесса началось добивание Ягоды и его приближенных. 23 января 1937 г. Ягоду и Прокофьева вывели из состава комиссии ЦК по политическим (судебным) делам
[261] , заменив Ежовым и Бельским, 27 января Ягоду перевели в запас, а Ежову присвоили звание Генерального комиссара госбезопасности
[262] . Вскоре (20 февраля) в запас был выведен и Прокофьев: в его услугах больше не нуждались. Но все это были, как говорится, только цветочки.
Сумерки над Лубянкой
Зимою аресты среди сотрудников НКВД участились, счет арестованных пошел уже на десятки (их тогда еще не называли «ягодинским охвостьем», а больше старались подтянуть к разоблаченному «шпиону» Сосновскому). Наибольший гнев Сталина, как нетрудно догадаться, вызывала существовавшая в НКВД система прослушивания правительственной связи. Об этом стало известно, когда Паукер и Волович потеряли над ней контроль ввиду выделения из Оперода отдела охраны.
Новый начальник Оперода Николаев-Журид по инициативе Ежова предпринял чистку кадров. В феврале состоялись аресты сотрудников отделения правительственной связи (ОПС), входившего в Оперод. Одним из первых был арестован инженер И.В. Винецкий – заместитель начальника отделения, а по совместительству – помощник нового наркома связи СССР Ягоды; чуть позже за ним в тюрьму последовал начальник ОПС И.Ю. Лоренс. Всего арестовали 14 оперативных сотрудников ОПС. Довольно быстро от них получили показания о прослушивании телефонных переговоров в ЦК и о докладах З.И. Воловичу. Теперь уже жестокие побои стали применять к арестованным чекистам с первого же допроса (эту практику ввел Николаев-Журид, он называл ее «обломать рога»)
[263] , так что «дело» пошло живее. В скором времени взялись за организаторов связи в других ведомствах: арестам подверглись начальник Центрального управления связи и сигнализации Наркомата путей сообщения бывший чекист Л.А. Мамендос, начальник ОМС (отдела международной связи Исполкома Коминтерна) бывший военный разведчик Б.Н. Мельников, его предшественник, тоже военный разведчик А.Л. Миров-Абрамов и, конечно же, как обычно, их «сообщники по заговору»...
...Беспросветная тьма февральского неба заглядывала в окна зала заседаний, напоминая собравшимся на партсобрании работникам секретно-политического отдела ГУГБ НКВД о неясности их будущего. Все знали о недавних арестах связистов, вследствие чего общее настроение было подавленным. Повестка дня всем известна: о недостатках в методах работы их бывшего многолетнего шефа Молчанова. Парторг отдела капитан госбезопасности Григорьев – начальник одного из отделений СПО, в прошлом один из ближайших сотрудников Молчанова, скорее всего предвидел свою ближайшую судьбу: он не переживет этот год и всего через полгода будет расстрелян как «изменник Родины». Но место в президиуме занял торжествующий враг бывшего начальника СПО – Агранов, который решил добить поверженного соперника, сделав из него козла отпущения. И Григорьеву пришлось провести заседание так, как от него требовалось: выступавших набралось несколько десятков; все, как один, подгоняемые страхом, клеймили «практиковавшийся бывшим начальником СПО Молчановым неслыханный зажим самокритики и преступное подавление малейшей инициативы работников под угрозой репрессий»
[264] . Генеральная репетиция массового кругового доносительства в центральном аппарате НКВД состоялась успешно.
Молчанов как будто еще пытался уцепиться руками за воздух. Похоже, его последним делом в качестве наркома внутренних дел Белоруссии стало так называемое Лепельское дело. Оно заслуживает упоминания как пример остроумной попытки Молчанова избежать репрессий, грозивших ему за якобы недостаточное рвение в деле разоблачения «врагов народа». Хорошо зная, что внутренняя политика Сталина постоянно идет зигзагами и от массового удара по настоящим или мнимым врагам Сталин любит переходить к сдерживанию «перегибов на местах», сваливая вину и обрушиваясь на чрезмерно рьяных исполнителей, можно было предположить, что после зловещей атмосферы декабрьского Пленума ЦК наступит новый поворот в политике, направленный на смягчение репрессалий. Еще на июньском Пленуме 1936 года Сталин возмущался неосновательными исключениями из партии: «У нас до сих пор еще среди партийных руководителей царит этакое, как бы сказать, валовое отношение к членам партии... Насчет того, что 200 тысяч человек исключили из партии, больше 200 тысяч. Что это значит?.. это значит, что мы с вами плохие руководители»
[265] . Не исключено, что Молчанову стала известна направленная уже после декабрьского Пленума сталинская записка главному редактору «Правды» Мехлису: «Вопрос о бывших правых (Рыков, Бухарин) отложен до следующего Пленума ЦК. Следовательно, надо прекратить ругань по адресу Бухарина (и Рыкова) до решения вопроса. Не требуется большого ума, чтобы понять эту элементарную истину. И. Сталин»
[266] . Полным ходом шло восстановление в правах так называемых лишенцев ввиду принятия новой Конституции (уже готовилось особое постановление ВЦИК об этом, его примут в марте). Молчанову, хорошо знавшему эти особенности сталинской политики, нетрудно было догадаться, что и на новом Пленуме Сталин, по крайней мере, на словах, будет возражать против необоснованных репрессий. Так и произойдет. Сталин, высмеивая разгоняемую в обществе волну шпиономании, скажет на Пленуме: «Я боюсь, что в речах некоторых товарищей скользила мысль о том, что: давай теперь направо и налево бить всякого, кто когда-либо шел по одной улице с каким-либо троцкистом или кто когда-либо в одной общественной столовой где-то по соседству с троцкистом обедал. Давай теперь бить направо и налево. Это не выйдет, это не годится... Вообще у нас развелись люди больших масштабов, которые мыслят тысячами и десятками тысяч. Исключить 10 тыс. членов партии – пустяки, чепуха это. Так они думают»
[267] . На эти сталинские настроения, похоже, и попытался сделать ставку Молчанов.
