Иную картину видим «на дворе теремном», среди дружинной «руси». Здесь христианство приживалось с большим трудом. Причинами тому были культурная отчужденность «княжеского общества» от массы рядовых «кыян», полиэтнический состав княжеской дружины, а также различные христианские запреты и ограничения, противоречившие дружинному образу жизни. У аль-Марвази есть одно любопытное сообщение о крещении каких-то русов (быть может, таврических) в 912–913 гг. Отметив воинственность этого народа, почитавшего меч главным источником своего существования, арабский писатель далее говорит: «И было их воспитание таким, пока они не приняли христианство… Когда они обратились в христианство, вера притупила их мечи, дверь добычи закрылась за ними, и они вернулись к нужде и бедности, сократились у них средства к существованию». Наконец русы возроптали и «захотели сделаться мусульманами, чтобы были дозволены для них набег и священная война».
Степень историчности этого показания аль-Марвази вообще, кажется, невелика. И, конечно, крайне сомнительно, чтобы обращение в христианство мгновенно преобразило русов в пацифистов. Но известие арабского писателя, во всяком случае, может быть принято как свидетельство настороженного и даже негативного восприятия дружинной «русью» христианской морали.
Более обстоятельную информацию по этому вопросу предоставляет письмо болгарского хана Бориса римскому папе Николаю I (880-е гг.). Как видно из этого послания (по сути, длиннейшего вопросника, состоящего из 106 статей), Борис был чрезвычайно озабочен проблемой примирения христианства (а именно его правил практического поведения) с традициями милитаризованного болгарского общества, в котором главное место отводилось воспитанию воинских доблестей и прославлению военных успехов. Он допытывается у папы, что надлежит делать, если весть о вражеском нападении пришла во время молитвы; следует ли государю прощать убийц, воров и прелюбодеев; как надлежит обращаться с ратниками, бежавшими с поля битвы, ослушавшимися приказа, или с теми, у кого во время смотра конь и оружие оказались не в должном порядке; как, в конце концов, карать, не применяя смертной казни (папа здесь ограничился советом смягчать правосудие милосердием). Другие вопросы касаются традиционных воинских обрядов болгар: использования лошадиного хвоста в качестве знамени
[266], веры в предзнаменования, исполнения перед сражением ритуальных песен и танцев, ношения амулетов и оберегов, принесения клятвы на мече и т. д. Борис был огорчен, что папа сурово осудил их. Тревога болгарского вождя может быть легко спроецирована на настроение русских дружинников по отношению к новой религии, которое Повесть временных лет определяет так: «Неверным бо вера христианская уродство есть». Военная прослойка любого языческого общества видела в христианстве потенциальную угрозу, которая может ослабить единство дружинной касты и ее военную мощь
[267].
Хотя сцена ратификации договора 944 г. в Киеве, с клятвами «поганой Руси» на Перуновом холме, а «хрестеяной Руси» в церкви Святого Ильи, и дала летописцу повод заметить, что «мнози бо беша варязи хрестеяне», однако сам текст договора неоспоримо свидетельствует, что «русин» в ту пору напрямую отождествлялся с «язычником» и именно в этом качестве противополагался греку-христианину («аще убиеть христианин русина или русин христианина…»). Если этот документ и упоминает русов-христиан, то совсем не по причине их численного большинства и политического первенства, а ввиду существенного отличия их клятвенного ручательства («Мы же, елико нас хрестилися есмы, кляхомся церковью святаго Ильи в сборней церкви, и предлежащем честным крестом, и хартью [грамотой] сею…») от общепринятого среди дружинников Игоря: «А некрещеная Русь полагають щиты своя и мечи наги, обручи свои и прочаа оружье, да кленутся о всемь, яже суть написана на харатьи сей…» Заключение мира от имени «всех людей Русской земли», среди которых были христиане и нехристиане, требовало внесения в текст договора обеих клятвенных формул.
Впрочем, вопреки мнению Голубинского, ничто не дает нам права выделить дружинников-христиан в особую политическую силу. Из текста договора 944 г. не видно, чтобы у них были какие-то особые политические интересы, идущие вразрез с интересами русов-язычников. Невозможно обнаружить и сколько-нибудь заметного культурно-нравственного превосходства христиан над язычниками, так как те и другие жили одним бытом – «по устроению отню и дедню» и по закону русскому.
Христианство не стояло особняком, «над» или «рядом» с язычеством, а было включено в систему языческого мировоззрения. Многие христианские могилы этого времени хранят следы ритуальных, очистительных костров (как пережиток языческих трупосожжений) и кости животных – остатки погребального пиршества, «стравы»
[268]. Весьма красноречивой и выразительной находкой является бронзовая печатка с изображением Христа, привешенная на кольцо с языческим амулетом – таранной косточкой бобра (погребение подростка в деревянном гробу из дружинного некрополя под Шестовицами).
A. B. Карташев всячески подчеркивал грамотность христиан как основу их первенства в политических делах, однако древнейшая кириллическая надпись на Руси происходит из языческого кургана с погребением в ладье (курган № 13 в Гнездове). Различные источники в один голос говорят о том, что языческая Русь была грамотной. Болгарский писатель середины X в. Черноризец Храбр писал о «чертах и резах», использовавшихся славянами до изобретения кириллической азбуки. Ибн Фадлан своими глазами видел, как купцы-русы, похоронив «одного выдающего мужа из их числа», насыпали на его могиле курган, «водрузили в середине его большую деревяшку хаданга [белого тополя] и написали на ней имя этого мужа и имя царя русов…». Также и Масуди сообщает, что рассматривал в каком-то «русском» храме (видимо, на территории «русской» Таврики) некое пророчество, начертанное на камне. Наконец, договор с греками 911 г. содержит статью, из которой видно, что между русами было в обычае составлять письменные завещания: имущество умершего, сказано там, должно перейти к тому, «кому будет писал наследити именье…»; а по договору 944 г. русов обязали иметь при себе посыльные грамоты от князя. Ныне ученые уже смело говорят о том, «что первоначальное практическое использование письменности связано не столько с христианскими общинами и деятельностью миссионеров, сколько со средой государственной дипломатии и внешней торговли. Об этом говорят и география древнейших (IX–X вв.) находок надписей, и различные письменные системы (руническая, греко-византийская, куфическая, кириллическая), использовавшиеся в одних и тех же торговых, ремесленных и административных центрах, и сам характер надписей, обнаруженных на монетах, печатях и амфорах-корчагах»
[269].
