Порядок проведения веча в X в., вероятно, мало чем отличался от того, который известен по поздним источникам. В летописной статье под 1147 г. рассказано о приеме киевлянами послов великого князя Изяслава Мстиславича. Тогда по зову князя, тысяцкого и митрополита возле церкви Святой Софии собралось «множество народа», «от мала до велика». Князь Владимир Мстиславич во вступительной речи пояснил суть дела и представил властям и народу послов брата. Послы приветствовали князя, митрополита, тысяцкого и «киян», после чего вече согласилось выслушать их: «Молвита, с чим князь прислал».
В языческом славянском Поморье XI–XII вв. народные сходки происходили схожим образом (но, конечно, без участия христианских иерархов). Вече собиралось в торговые дни на рыночной площади, посередине которой стоял высокий деревянный помост со ступенями, сужавшийся кверху. С него городские старшины и глашатаи говорили перед народом. Торг и вечевые собрания бывали два раза в неделю: один из дней совпадал с христианским воскресеньем (по сведениям Ибн Русте, в карпатском «Джарвабе» – столице «светлого князя» – торговали три дня в месяц; в эти дни, по всей видимости, проходили и вечевые собрания). Город тогда наполнялся людьми из окрестных деревень. Сельские общины, как говорилось выше, были представлены на вече главами патриархальных семей, ходивших туда «для пользы братии». Кончив торг, они оставались на площади, толкуя о чем придется. Важные дела предварительно обсуждались в совете городских старшин, без чего народная сходка считалась мятежом. Но решения старцев и знати не были обязательными для веча, хотя в подавляющем большинстве случаев вече одобряло приговор совещательного собрания.
За выполнением постановлений веча следили очень строго, жестоко карая несогласных. Титмар Мерзебургский сообщает о лютичах, что, «единодушным советом обсуживая все необходимое по своему усмотрению, они соглашаются все в решении дел. Если же кто из находящихся в одной с ними провинции не согласен с общим собранием в решении дела, то его бьют палками; а если он противоречит публично, то или все свое имущество теряет от пожара и грабительства, или в присутствии всех, смотря по значению своему, платит известное количество денег». В Русской земле решение «столичного» городского веча также обычно безоговорочно поддерживалось «землей»: «…на что же старейший [города] с думают, на том же пригороды [сельские округа и «меньшие» города
[423] ] стануть» – таким утверждением завершается цитированный выше фрагмент Ааврентьевской летописи о вече.
Киевское людие было связано с князем только добровольными обязательствами. «Кыяне» видели в княжеской власти олицетворение своих собственных интересов, участвовали в ее формировании и оказывали на нее прямое влияние. Игорь, по свидетельству моравских летописей, некоторое время опасался, как бы «кыяне» не предпочли ему Олега II. Претензии князя на общественное доверие к его властным прерогативам и согласие на это со стороны общества (города, «земли») закреплялись в ряде публичных процедур, которыми сопровождался обряд вокняжения. Над князем совершался некий языческий чин венчания («глава их [славян] коронуется», – сообщает Ибн Русте) и посажения на «отний и дедний» стол, дававший право на титул великого князя. В свою очередь, князь обещал вечу и старцам градским судить и рядить по правде
[424]. Далее следовала церемония «прославления» князя народом, призванная выразить единодушное одобрение и ликование по случаю избрания нового владыки и продемонстрировать отсутствие каких бы то ни было сомнений в законности происходящего. Празднество завершалось раздачей даров людям и всенародным пиршеством. Княжеская щедрость символизировала благоволение богов к самому князю и служила залогом процветания всей «земли» и каждого из подданных. На этом этапе общественного развития самовластное и вечевое начала публичной власти еще гармонично сочетались.
Князь имел также обыкновение советоваться со старцами градскими по важным вопросам. Хрестоматийным примером является «думание» князя Владимира Святославича с «людьми» и «старцами» об «уставе земленем», о «ратех» – земских и военных делах, о суде и проч.
Итак, князь, державшийся несколько в стороне от идущей своим чередом городской жизни, тем не менее не порывал своей связи с городом (а через него со всей «землей»). Напротив, связь эта была крепкая и обоюдная. Обычай не допускал и мысли о самодостаточности какой-либо ипостаси властной триады древнерусского общества – князя, веча, старцев градских. Князь нуждался в «стольном» городе не только потому, что тот был источником материальных и людских ресурсов. Чтобы «княжить и володеть», князь должен был сидеть на «отнем и деднем» златом столе, а последний находился в Киеве и не мог быть перенесен в княжий «терем» или на «двор княж»
[425]. Желание покончить с зависимостью от города было равносильно тяге к политическому самоубийству, ибо разрушало саму основу легитимности княжеской власти. Поступив так, князь превратился бы в изгоя.
Но и городская община не могла обойтись без князя, который, собственно, и обеспечивал «стольному» городу его столичный статус, а «земле» – положение самостоятельного и независимого политического образования. Кроме того, княжеская власть была единственным верным залогом земского устроения, «правды». Если старцы градские влияли на городские дела благодаря своим личностным качествам – знатности происхождения, выдающимся способностям и т. д., то князь имел значение для города главным образом как политический принцип, разумеется, в той мере, в какой это допускало родоплеменное мышление, не разделявшее строго «господина» и «отца». И конечно, в исторической перспективе принцип должен был взять верх над личностями. Однако процесс усиления княжеской власти не был порожден самим естественным ходом вещей. Господство обычая в сфере властных отношений ни в малой степени не способствовало этому. И тут очень многое зависело от личности князя, его стремления к расширению княжеских полномочий и способности идти наперекор традиции. При Игоре, Ольге и Святославе княжеская власть уже начала кое в чем подминать под себя городскую самостоятельность Киева и других «русских градов». Прямое доказательство тому предоставляет археология. На протяжении всей первой половины X в. городища – общинные центры в Русской земле (в широком значении) пустеют и повсеместно заменяются княжескими крепостями, которые порой возводились на том же самом месте
[426]. Конечно же этот процесс отражал утрату туземными общинами значительной части прежних вольностей и усиление княжеской власти на местах. Другим, косвенным доказательством служит одно условие договора 944 г., согласно которому русские «гости» не могли торговать и даже просто появиться в Константинополе без верительной грамоты князя. Инициатива в данном случае исходила от Игоря («уведал князь ваш есть посылати грамоту ко царству нашему»), который благодаря этому получал важный инструмент давления на городское самоуправление в Русской земле
[427]. Понятно, что это требование соответствовало интересам усиливавшейся центральной власти и было невыгодно вольным городским купцам.
