Западники всегда заостряли внимание на том, чего недоставало России, вызывая желание начать работу по устранению недостатков. Но духовная направленность на том, чего не хватает, несет в себе некоторые опасности: тенденцию к общим и категоричным аргументам, отрицание имеющегося позитивного опыта, ненависть и неприятие, сосредоточенность на непостижимом, нежелание сотрудничать и искать компромиссы. Эти тенденции стали характерными для большинства русских мыслителей. Запад был для них не набором реальных, отличающихся друг от друга стран, испытывающих собственные трудности, а неким полигоном для воображения, где они могли забавляться, развлекаться, позабыв о самодисциплине, требуемой для решения серьезных проблем.
Это тем более было важно, ведь дело происходило в стране, которая до конца 1850-х годов не знала публичных дебатов по основным политическим вопросам и даже позже не раз страдала от произвольного вмешательства цензуры. Это означало, что интеллектуальная жизнь так и не вышла за рамки кружков, в каждом из которых был свой лидер-мыслитель, с мнением которого скорее соглашались, чем спорили. Идеологические диспуты проходили не в форме открытых дискуссий, а на страницах подпольных памфлетов и листовок; интеллектуальный залп одной стороны требовал равного по силе залпа с другой. Разногласия внутри кружков вели не к эволюции идей, а к расколу и образованию очередной новой группировки.
Источником, из которого руководители кружков черпали идеи, служил немецкий идеализм, а затем, уже в 1840-х годах, французский социализм. Первый привел к утверждению национальных ценностей, второй — к новому открытию ценностей общины. Сложенные вместе, эти течения и произвели на свет своеобразный русский социализм.
Белинский
Человеком, олицетворявшим искания русской мысли этого периода, стал Виссарион Белинский, типичный завсегдатай кружков и один из первых разночинцев, ставший на путь самостоятельного мышления. Сын бедного морского врача, он поступил в Московский университет в качестве официального стипендиата, но был исключен за написание пьесы, обличающей пороки крепостничества. Один из его учителей, Николай Надеждин, решил поддержать молодого человека, предложив писать обзоры и статьи в его журнал. После закрытия «Телескопа» Белинский перешел в «Современник», где вскоре стал самой заметной фигурой.
Худой, чахоточный, болезненного вида, Виссарион Белинский совершенно преображался, когда излагал захватившую его идею. Глаза сияли, на щеках вспыхивал румянец, в голосе появлялась страсть. Идеи были его манией, и Белинский чувствовал себя как дома в той раскаленной атмосфере, где «все ничтожнейшие брошюры, выходившие в Берлине и других губернских и уездных городах немецкой философии, где только упоминалось о Гегеле, зачитывались до дыр, до пятен, до падения листов в несколько дней… Люди, любившие друг друга, расходились на целые недели, не согласившись в определении „перехватывающего духа“, принимали за обиды мнения об „абсолютной личности“ и о ее по себе бытии».
Важнейшим стал для Белинского вопрос, как в России совместить интеллектуальную жизнь с официальной действительностью. Некоторое время, по той же причине, по какой это делал Пушкин, он придерживался точки зрения, что единственный выход — в поддержке режима, потому что только он способен принести просвещение и материальный прогресс отсталой и невежественной стране. «Россия, — писал Белинский одному из друзей в 1837 году, — не разовьет свою свободу и гражданскую структуру из собственных ресурсов, но получит ее из рук царей, как и многое другое».
Однако Белинскому недоставало иронии или легкости, характерных для Пушкина. Идее «примирения с реальностью» он отдался со всей своей страстностью, на время порвав со всеми друзьями: они были шокированы видеть своего обычно радикального товарища пресмыкающимся перед режимом «Николая Палочника». Но вскоре — что тоже весьма характерно для Белинского — он отошел от подобной позиции, заявив: «Я презираю свое отвратительное желание примириться с этой отвратительной действительностью».
Впоследствии Белинский возложил все свои надежды на литературу, видя в ней возможность преобразовать российскую действительность и преодолеть раскол общества. В политической области он шел к так называемой «социальности», что можно понимать как эвфемизм для запрещенного цензурой слова «социализм». «Она (для меня) поглотила и историю, и религию, и философию… Что мне в том, что Я понимаю идею, что мне открыт мир идеи в искусстве, в религии, в истории, когда я не могу делиться этим со всеми, кто должен быть моими братьями по человечеству, моими ближними во Христе, но кто мне чужие и враги по своему невежеству?»
Язык Белинского указывает на приверженность как христианству, так и немецкому идеализму, но русскому социализму по своим воззрениям было суждено стать атеистическим и антиклерикальным, воспринимающим церковь как составную часть репрессивного порядка.
Бакунин
В этом социализме существовало несколько течений. Первое связано с именем Михаила Бакунина, происходившего из семьи богатых землевладельцев Тверской губернии. Он играл ведущую роль в «западническом» кружке Николая Станкевича, что можно объяснить как его пламенным и властным характером, качествами лидера, так и хорошим знанием немецкого, а это дало ему возможность выступать в качестве наставника своих товарищей, включая Белинского, не читавших Фихте и Гегеля в оригинале.
Бакунин пришел к социализму, имея весьма поверхностное знакомство с настоящими русскими крестьянами. Пришел не через знание людей, а через немецкую философию. Гегелевская диалектика виделась Бакунину как борьба между теми, кто поддерживает существующий порядок вещей, и теми, кто желает уничтожить его и создать более гуманное общество. Именно в этом духе следует понимать любимое изречение Бакунина: «Страсть к разрушению есть… творческая страсть!»
В характерном для себя максималистском стиле Бакунин отождествлял грядущую социальную революцию с моментом, когда противоречия, таящиеся в человеческом существовании, наконец разрешатся великим очистительным конфликтом, после которого человечество — а вместе с ним Абсолютный Дух — придет к полному самопознанию и примирению с собой. Бакунин полагал, что носителями этого благостного перелома будут русские, ведь именно в России отчуждение элиты от масс достигло наибольшей степени.
«Всякий сколько-нибудь мыслящий и добросовестный русский должен понимать, что наша империя не может переменить своего отношения к народу. Всем своим существованием она обречена быть губительницею его, его кровопийцею. Народ инстинктивно ее ненавидит, а она неизбежно его гнетет, так как на народной беде построено все ее существование и сила… Полезная конституция для народа может быть только одна — разрушение империи».
Бакунин полагал, что славяне сохранили цельными формы человеческой сплоченности, которые современная государственная бюрократия в значительной степени разрушила. Имперское государство он считал вовсе не русским, а некоей зловещей помесью, «оригинальной комбинацией монгольской жестокости и прусского педантизма» или, как он назвал его в одной из своих статей, «Кнутогерманией». Такой тип государства совершенно чужд славянам.
