Д.Д. Шостакович. 1920-е
В конце концов Шостакович оказался так истощен, что близкие начали опасаться не только за его здоровье, но и за жизнь. Пришлось поставить вопрос перед властями об усиленном «академическом пайке». Ректор Консерватории Александр Глазунов разговаривал по этому поводу с Горьким, а разговор их записал Виктор Шкловский:
« – Да, – говорит Глазунов, – нужен паек. Хотя наш претендент очень молод... год рождения – тысяча девятьсот шестой.
– Скрипач, они рано выявляются, или пианист?
– Композитор.
– Сколько же ему лет?
– Пятнадцатый. Сын учительницы музыки... Он принес мне свои опусы.
– Нравится?
– Отвратительно! Это первая музыка, которую я не слышал, читая партитуру.
– Почему пришли?
– Мне не нравится, но дело не в этом, время принадлежит этому мальчику, а не мне. Мне не нравится. Что же, очень жаль... Но это и будет музыка, надо устроить академический паек.
– Записываю. Так сколько лет?
– Пятнадцатый».
А еще Глазунов писал письма Луначарскому, обращалась к наркому и Клавдия Лукашевич. Паек был дан, и это существенно облегчило положение молодого музыканта...
Глазунов бывал и дома у Шостаковичей. Атмосфера здесь была легкая, веселая, часто звучала музыка. Гостей было много, и в числе их стоит отдельно отметить художника Бориса Кустодиева. А вот воспоминания музыковеда и композитора Александра Розанова: «Помню столовую, такую узкую, что стол, уставленный неприхотливой едой и посудой и обставленный густо гостями, занимал, казалось, решительно всю комнату... Тогда я единственный раз видел его отца, который показался мне человеком мягким, с приветливой улыбкой на очень интеллигентном лице, с небольшой бородкой».
Отцу оставалось жить уже очень недолго. А после его смерти на Дмитрия Шостаковича обрушилась еще одна беда: он заболел туберкулезом. Чтобы отправиться в санаторий, пришлось продать семейный рояль «Дидерихс». Но становлению композитора уже ничто не могло помешать.
И наступили новые времена – когда Шостакович из одаренного мальчика превратился в серьезного композитора, главную надежду советской музыки. Писал он свои сочинения здесь, на улице Марата. Режиссер Сергей Юткевич, долго живший в квартире Шостаковичей, рассказывал:
«В большой, типично ленинградской, не очень уютной комнате, окнами выходившей на улицу Марата, Шостакович шагал быстрой своей походкой, потом он присаживался у подоконника, выстукивал что-то карандашиком, потом опять слышались шаги, на некоторое время все затихало, затем хлопала входная дверь, композитор убегал гулять.
Почти пять лет я прожил с Шостаковичем под одной крышей, в одной квартире, но мне так и не удалось уловить, как и когда сочинял он свою музыку. За инструмент садился редко, а если играл, то не себя, а других композиторов».
Но сочинял, и как! В 1926 году с огромным успехом в Филармонии исполнили Первую симфонию Шостаковича: это был его первый триумф как композитора. А потом были Вторая и Третья симфонии, оперы «Нос» и «Леди Макбет Мценского уезда», балеты «Золотой век» и «Болт», Первый фортепианный концерт, знаменитая «Песня о встречном». И все это создавалось здесь, на Марата, 9.
Только в 1934 году Шостакович съехал из этой квартиры. Самая яркая глава в истории дома была закрыта.
Впрочем, закрыта только на время, пусть и долгое. На рубеже XX и XXI столетий квартиру № 7 приобрели выдающиеся музыканты Мстислав Ростропович и Галина Вишневская с намерением открыть здесь музей-квартиру композитора. В конце 2006 года их планы осуществились: музей открылся.
Так что теперь дом № 9 напоминает не только о Дмитрии Шостаковиче, но и о двух других выдающихся музыкантах XX столетия, чей по-настоящему щедрый дар позволил родиться новому музею.
ДОМ № 11
У ХРИСТОВСКОЙ ЗА ПАЗУХОЙ
Люди образованные, но не особенно сведущие в архитектуре, могут подумать, что трехэтажный дом № 11 по улице Марата построен еще в XVIII столетии. Очень уж чувствуются в нем мотивы блистательного стиля барокко! Но это не само барокко, а необарокко – направление, обретшее популярность столетием позже оригинала. Ведущим мастером необарокко был Андрей Иванович Штакеншнейдер, построивший среди прочего знаменитый дворец Белосельских-Белозерских на Невском проспекте. А дом на Николаевской улице построил, как считается, ближайший соратник Штакеншнейдера зодчий Август Иванович Ланге.
Нам, впрочем, экскурс в историю этого дома надо начать с более ранних времен. Тем более, что и Август Иванович лишь перестроил двухэтажное здание, стоявшее здесь с пушкинских времен. Мы заглянем в 1810-е, когда дом принадлежал генерал-майорше Христовской.
Закончилась Отечественная война 1812 года, потом заграничный поход – и боевые офицеры стали возвращаться в Петербург, подыскивать себе квартиры. В 1815 году в доме Христовской наняли квартиру и поселились сразу несколько человек – братья Александр, Михаил и Николай Муравьевы, братья Петр и Павел Колошины, а также Иван Бурцов.
Дом № 11
Вместе они поселились от невеликого достатка. Это только сейчас кажется, что дворяне-офицеры были людьми состоятельными. Вот как вспоминал Николай Муравьев о довоенных годах: «Мундиры мои, эполеты, приборы были весьма бедны; когда я еще на своей квартире жил, мало в комнате топили; кушание мое вместе со слугою стоило 25 копеек в сутки; щи хлебал деревянного ложкою, чаю не было, мебель была старая и поломанная, шинель служила покрывалом и халатом... Так жить, конечно, было грустно, но тут впервые я научился умерять себя и переносить нужду».
Вот они и собрались в артель. «Мы обедали большею частью дома, жили порядливо, умеренно и были довольны. Занимаясь поутру службою или образованием своим, мы проводили вечера вместе, в беседе», – это из воспоминаний того же Николая Муравьева. В одной из комнат занимаемой квартиры висел «вечевой колокол». «Каждый член общества имел право в него звонить. По звуку все собирались и тогда решались требования члена».
Но не колокол, а вечерние «беседы» есть главная причина того, что мы вспомнили об офицерской артели. Потому что это были не простые беседы. В российскую историю артель в доме Христовской вошла как «Священная артель» – одна из первых преддекабристских организаций.
«Еще в лицейском мундире я был частым гостем артели... Постоянные наши беседы о предметах общественных, о зле существующего у нас порядка вещей и о возможности изменения, желаемого многими в тайне, необыкновенно сблизили меня с этим мыслящим кружком; я сдружился с ним, почти жил в нем» – это уже отрывок воспоминаний Ивана Пущина.
