К началу XX столетия полуденная пушка стала привычной приметой петербургского быта, и не случайно она нашла себе местечко в романе Владимира Владимировича Набокова «Защита Лужина»: «Как всегда в праздничные дни, он вышел гулять с отцом, но это не были прежние детские прогулки: полуденная пушка уже не пугала, и невыносим был разговор отца, который, придравшись ко вчерашнему вечеру, намекал на то, что хорошо бы начать заниматься музыкой». А вот из воспоминаний балерины Тамары Платоновны Карсавиной о том, как она в Первую мировую войну вернулась в столицу: «Жизнь в городе текла своим чередом. Как и прежде, мы проверяли часы по полуденному пушечному выстрелу с крепости. Далекий символ общины – когда-то сигнал рабочим для перерыва на обед. Полуденный выстрел… Звук пушки, такой спокойный и привычный, казался теперь memento mori».
С Нарышкина бастиона пушка стреляла без перерыва до лета 1934 года, несмотря на все революции и смены формаций. А потом было принято решение прекратить ежедневную канонаду в самом центре социалистического Ленинграда. В конце концов, радиостанции страны уже передавали сигналы точного времени, и зачем было сохранять такое буржуазное излишество? Лишь в 1957 году, когда широко (и с запозданием на 4 года) праздновалось 250-летие Ленинграда, ритуал решили возродить. Первый после перерыва выстрел прозвучал 23 июня 1957 года, и с тех пор традиция не прерывается.
Напомню, еще летом 2008 года в Устав Санкт-Петербурга включены слова о том, что «петербургской традицией является полуденный выстрел сигнального орудия с Нарышкина бастиона Петропавловской крепости».
Давняя это традиция, уважаемая, хоть и сроку ей – не более полутора столетий.
«Наплывы идей и идеек»
Вся ли старая архитектура достойна восхищения?
В предыдущих главах этой книги мы занимались сюжетами конкретными, вполне подлежащими поверке фактом. Новая наша тема – заблуждение весьма обобщенного, почти что философского свойства. Критикуя современную архитектуру – а критиковать в ней есть что – все мы нередко говорим: а вот раньше строили лучше. Речь ведется, конечно, не о бетонных типовых коробках советского времени, а об архитектуре золотой поры Петербурга – XVIII и XIX столетий.
Очень многие горожане убеждены, что та архитектура – все равно что знак качества, что зодчие эпохи барокко и классицизма были все как на подбор замечательными мастерами. Но это несомненное заблуждение.
Процент талантов на душу населения – вещь постоянная, не сильно меняющаяся в разные эпохи. Если родился на свет Карл Иванович Росси, это вовсе не значит, что все его современники будут обладать таким же чувством пространства и меры. «Сколько дурных сторон в четырехэтажном доме? Три; остается четвертая – фасад; и этой-то стороны наши четырехэтажные дома вовсе не имеют, потому что строятся все на одну колодку, вырубленную где-нибудь в Англии или, может быть, в Америке каким-нибудь купцом пятой гильдии», – писала еще в 1840 году «Художественная газета», критикуя строительство доходных домов. А ведь это было самое начало новой эпохи, когда бурно растущий капитализм стал наступать на пятки предыдущей общественной формации.
Помимо больших стилей (к ним относятся барокко, классицизм и модерн), в петербургской архитектуре нашлось место и другим. Эклектике, например, которую теперь еще именуют историзмом. Зданиями в подобном стиле застроены многие улицы городского центра – такие, скажем, как улицы Марата или Восстания. И если в сравнении с бетонной коробкой современного гипермаркета постройка Александра Сергеевича Хренова будет выглядеть настоящим чудом зодчества, на деле оно чудом не является. Современники хорошо понимали, что слишком многие «новые постройки или переделки производят впечатление разнохарактерное: между ними можно было встретить и хорошие, и посредственные, и ни на что не похожие» (из журнала «Зодчий» за 1875 год). А известный столичный архитектор Роберт Андреевич Гедике рассуждал на первом съезде российских зодчих в 1892 году о причинах «явного упадка вкуса в гражданской архитектуре нашего времени».
Второсортность архитектуры той поры стала особенно ясна спустя годы. Лидия Яковлевна Гинзбург в «Записках блокадного человека» писала о том, как в тяжелую военную пору «люди стали говорить о домах, думать о домах»: «Невнимательные люди увидели вдруг, из чего состоит их город. Он слагался из отдельных участков несравненной ленинградской красоты, из удивительных комплексов камня и неба, воды и листвы, а в остальном из домов второй половины XIX века с некоторой примесью предреволюционного модерна и коробок первых лет революции. Бездарная архитектура второй половины прошлого века, с боязнью линий и плоскостей, гладкой поверхности и незаполненного пространства, побуждавшей ее каждое свободное место забивать какой-нибудь оштукатуренной бессмыслицей. Теперь мы увидели эти дома облезлыми, стоящими в сырых и ржавых потеках краски плохого качества. В тяжелые осенние дни казалось, что эта ржавая промозглость проступает у них изнутри».
Это тоже о том, что уже сказано: помимо хорошей старой архитектуры в Петербурге немало плохой. А теперь позволю себе обратить внимание читателя на точку зрения еще более радикальную и тоже имеющую сторонников. Она проста, как мычание: в Петербурге вообще нет выдающихся памятников архитектуры. Нет, и все тут! Даже любимые горожанами Смольный собор, Адмиралтейство, Казанский собор и другие здания – совсем не шедевры.
Кажется, первым эту точку зрения публично высказал человек, крайне скептически настроенный по отношению к Петербургу и России – маркиз Астольф де Кюстин, прибывший сюда в 1839 году и написавший по следам поездки желчную книгу. Маркиз назвал наш город «родиной бесталанных памятников» и заявил среди прочего: «Я описал вам город, лишенный собственного лица, скорее пышный, нежели величавый, не столько красивый, сколько обширный, набитый безвкусными зданиями, что не имеют ни стиля, ни исторической ценности».
Жесткое заявление, согласитесь!
Впрочем, некоторое очарование в Петербурге Кюстин признал, хотя тоже с оговорками: «Вообразите множество куполов – посеребренных, золоченых, лазурных, звездчатых, и крыши дворцов, покрытые изумрудной или ультрамариновой краской; площади, украшенные бронзовыми статуями в честь главных исторических деятелей и императоров России; поместите картину эту в раму громадной реки, что в ясные дни служит зеркалом для всех предметов, а в бурные – выгодным контрастом для них; прибавьте к этому понтонный Троицкий мост, переброшенный через Неву в самом широком ее месте, между Марсовым полем, в просторах которого теряется статуя Суворова, и крепостью, где в скромных могилах без всяких украшений покоятся Петр Великий с семейством; припомните, наконец, что гладь неизменно полноводной Невы лежит вровень с землей и обтекает остров посередине города, – остров, обрамленный со всех сторон зданиями с греческими колоннами и гранитным фундаментом, что возведены по образцу языческих храмов; и если вам удастся охватить взором весь ансамбль Петербурга, вы поймете, почему город этот бесконечно живописен, несмотря на свою заемную, дурного вкуса архитектуру, несмотря на болотистый оттенок подступающих к нему полей, несмотря на совершенно плоский, не знающий холмов ландшафт и бледность ясных летних дней в тусклом климате севера».
