К слову сказать, сам указ по делу Жолобова носил уже привычный характер устрашающей профилактики: в нем подробно, в шестнадцати пунктах, разъяснялось, за какие такие прегрешения чиновник лишился головы. Он не только «чрез непорядочные свои в противность Нашим указам поступки нажил 34 821 рубль», но и «многие брал с народа и с прочих чинов лихоимственные взятки, деньгами, золотом, серебром и прочим, чинил интересу Нашему упущение», присваивал казенные деньги, покрывал контрабандную торговлю с Китаем.
Послание другим лихоимцам: остерегайтесь!
А полторы недели спустя на Сытном рынке — новая экзекуция. Читатель помнит, наверное, трагическую судьбу Вилима Монса и некоторых его товарищей по несчастью, избежавших смерти на эшафоте, но отправленных на каторгу. Среди них был Егор Михайлович Столетов, тот самый «маленький секретарь» и сочинитель сентиментальных стихов, что отправился на каторгу в балтийскую крепость Рогервик (ныне эстонский город Палдиски).
Изгнание Столетова оказалось недолгим: императрица Екатерина I милостиво вернула его в столицу, после чего он долгое время служил при дворе, но при императрице Анне Иоанновне снова пострадал — за сплетни и прочие неосмотрительные поступки был сослан в Нерчинск. Там уже Столетов закусил удила и стал делиться со всеми, с кем только можно, подробностями придворной жизни, включая весьма скандальные, причем относящиеся к самой императрице и герцогу Бирону. Донос, суд, непременные пытки вначале в Екатеринбурге, а затем в столице — и смертный приговор поставил точку в этой биографии.
На сей раз эшафота Столетов не избежал: был казнен отсечением головы 12 июля 1736 года на Сытном рынке.
Сытный, опять Сытный! Одним из главных лобных мест Петербурга он будет еще долго, больше столетия.
Впрочем, одна из самых резонансных казней аннинского времени состоялась не здесь, а на Адмиралтейской стороне. Читатель уже знает про аутодафе, случившееся в 1737 году, когда на костре были казнены поджигатели Адмиралтейской слободы. Следующим летом костры были разожжены снова, а приговорены к мучительной смерти были торговец Борох Лейбов и отставной капитан-поручик Александр Возницын.
История этих двух казненных изучена достаточно хорошо: торговец Лейбов часто ездил по своим делам в Москву, там познакомился с отставным капитаном-поручиком, они сблизились, а потом Возницын тайно поехал с Лейбовым в Польшу, где принял иудаизм и сделал обрезание — хотя вероотступничество и было строжайше запрещено российскими законами. Подозрения возникли у жены Возницына: муж стал вдруг молиться, повернувшись лицом к стене, за столом ел не все, а однажды выбросил иконы из домашней часовни в реку. Донос сделал свое дело: обоих преступников арестовали и пытали. «Жидовская ересь» вызывала опасение в верховных кругах, и велено было отнестись к «преступникам» со всей строгостью. По итогам следствия Сенат ходатайствовал перед императрицей о продолжении розыскных мероприятий: «…а буде им экзекуцию учинить без розыска, то виновные, которые либо, ими ныне закрытые, могут остаться без достойного за их вины истязания». Анна Иоанновна, однако, велела казнить обоих «без дальнего продолжения»: «По силе Государственных прав, обоих казнить смертью — сжечь, чтобы другие, смотря на то, невежды и богопротивники, от Христианского закона отступать не могли».
Экзекуция состоялась 15 июля 1738 года; внешний ее антураж, можно не сомневаться, вполне соответствовал прошлогоднему — тому, что столь живо описал Джон Кук. Советскому читателю, впрочем, история казни Александра Возницына известна по повести Леонтия Раковского «Изумленный капитан», где автор многих широко известных исторических книг достаточно вольно описал страшную экзекуцию. Он был уверен, что Возницына с Лейбовым сожгли в деревянных срубах, как в допетровской еще Руси казнили старообрядцев. Впрочем, в любом случае текст Раковского вполне заслуживает цитирования: как-никак, одно из очень немногих литературных описаний казни в Петербурге XVIII столетия.
«…Ну полезай, что ли! — подтолкнул его в плечо солдат.
Возницын оглянулся еще раз — он увидел сморщенное, плачущее лицо Зои, увидел, как двое солдат волокли в сруб безжизненно повисшее тело Боруха, и полез в сруб через узкое отверстие, прорезанное в стене.
Он обо что-то споткнулся, до крови оцарапал себе руку. За ним пролезли двое солдат. Посреди сруба был врыт столб.
— Становись! — стараясь не смотреть Возницыну в глаза, сказал один из солдат.
Возницын стал спиной к столбу. Солдаты начали привязывать Возницына.
Когда руки отвели назад, сильно заболело в плечах — еще сказывалась недавняя пытка. Заболела потревоженная, не вполне зажившая спина. Возницын вскрикнул.
— Полегче! — сказал солдат, связывавший ноги.
— Все равно недолго мучиться, — ответил другой.
Они привязали Возницына и вылезли. Забросали окно хворостом».
И финал:
«Густой сизый дым подымался со всех сторон, закрывал все — небо, солнце…
Слезы посыпались из глаз. Едкая гарь сдавила горло. Сжала голову. Горечь лезла в рот, в нос, душила…
Он хотел откашляться.
— Софьюшка! — крикнул он, вздохнул полной грудью и безжизненно поник, обвисая на веревках.
…Когда проворные желтые язычки пламени лизнули полу возницынского кафтана, Возницын уже ничего не чувствовал».
Вдова казненного капитан-поручика получила мужнино имение, да еще и сто душ с землями в вознаграждение за «правый донос».
Читатель уже осведомлен, что в петербургской истории это была далеко не первая казнь на религиозной почве, но и не последняя тоже. Двумя годами позже, например, случилось дело табынского казака Романа Исаева, арестованного в провинциальном Мензелинске за целую цепочку преступлений: «Волею своею из Татар и с женою своею крестился, и потом из солдатства и с женою своею бежал в Уфимский уезд и обасурманился и во время бунта… был же». В общем, и в ислам из православия перешел обратно, и в грозных бунтах башкир принял активное участие.
Исаев хорошо понимал, что ему грозит неминуемая смерть, а потому решил сказать за собою «слово и дело государево» и поведал следователям про некий похищенный у него «камень ценою в 1500 рублей, который мог действительно светить и без огня, яко свет, что при нем можно писать». Заодно заявил, что «знает в Башкирии серебряную руду».
Власти заинтересовались, казака переправили в Петербург. Мастера Тайной канцелярии быстро заставили Романа Исаева сознаться в выдумке насчет камня, хотя насчет руды он стоял на своем: где ее отыскать, знает доподлинно. Однако резолюция кабинет-министров от 2 июня 1740 года была однозначной: «Казнить смертью в Санктпетербурге, дабы в провозе его не было напрасного казенного убытка, а особливо чтоб с дороги не ушел и пущего злодейства учинить не мог».
На всякий случай министры велели «не объявляя ему смерти, прежде спросить у него, конечно ль он такую руду знает и в каких именно урочищах». Однако отсрочка вряд ли оказалась существенной: 27 июня на Сытном рынке предстояла новая казнь, причем на эшафоте должен был оказаться один из недавних кабинет-министров.
