Замечательный знаток жизни и творчества Достоевского, писатель Игорь Волгин, утверждает в одной из своих книг, что до 1880 года «Петербург видел только две публичные казни (из состоявшихся четырех): 3 сентября 1866 года повесили Каракозова; 28 мая 1879-го — Соловьева (декабристов и Дубровина казнили в крепости — тайно)».
Ошибается: публичными, пусть и в разной степени, были все эти казни.
Но вот уже и новая экзекуция, теперь уже на Смоленском поле — и при куда большем стечении публики. Казнили того самого народовольца Соловьева, который стрелял в императора Александра II. Из тогдашних газет известно, что до дня экзекуции Александр Константинович содержался в Петропавловской крепости, откуда на позорной колеснице, под конвоем лейб-гвардии казачьего Атаманского и Гренадерского полков, его отправили на Васильевский остров: через Тучков мост, по 1-й линии на Большой проспект, и уже вдоль проспекта — прямиком на Смоленское поле. Одет приговоренный был в черное платье, «в которое обыкновенно одевали арестантов, принадлежащих к привилегированному сословию, именно: черный сюртук из толстого солдатского сукна, черная фуражка без козырька и белые панталоны, вдетые в голенища сапог». На груди приговоренного, опять же по традиции, висела черная доска с надписью «Государственный преступник».
В то утро на Смоленском поле собралось привычное море зрителей, по оценкам современников, несколько десятков тысяч. Из записок сенатора Есиповича известно, что настроение публики со времен несостоявшейся казни Николая Ишутина не слишком переменилось: «Собравшийся на Смоленском поле народ при виде осужденного Соловьева не только не выказал ему никакого сожаления, но даже отнесся к нему враждебно. «Собаке собачья смерть», — слышалось между зрителями». Находились на Смоленском поле и высокие гости, прибывшие сюда в силу служебного долга, в том числе министр юстиции Дмитрий Николаевич Набоков, прокурор Санкт-Петербургской судебной палаты Александр Алексеевич Лопухин, столичный градоначальник Александр Елпидифорович Зуров.
Роль палача на этой экзекуции исполнял уже знакомый читателю Иван Фролов.
«Новое время» сообщало подробности: «Едва остановилась колесница, к Соловьеву быстро подошел палач, назначенный к совершению казни. На нем надета красная рубаха, а поверх ее черный жилет с длинною золотою цепью от часов. Подойдя к Соловьеву, он стал быстро отвязывать ремни и затем помог ему сойти с колесницы. Соловьев, сопровождаемый палачом, твердою поступью вступил на эшафот и с тем же, как казалось, самообладанием поднялся еще на несколько ступеней и занял место у позорного столба с завязанными позади руками. Палач стал рядом, правее его, а у самого помоста находилось два его помощника, на случай надобности. Раздалась команда — «на караул», палач снял с Соловьева шапку, офицеры и все служащие лица гражданского ведомства, бывшие в мундирах, подняли руки под козырек. В это время тов. обер-прокурора Белостоцкий громким голосом читал подробную резолюцию верховного уголовного суда.
Во время чтения этой резолюции осужденный, сохраняя, видимо, наружное спокойствие, неоднократно озирался вокруг. Более продолжительно смотрел он на корреспондентов, стоявших от него в нескольких шагах и записывавших в свои книжки. Как только окончилось чтение приговора, к эшафоту приблизился священник в траурной рясе, с распятием в руках. Сильно взволнованный, еле держась на ногах, приблизился служитель церкви к Соловьеву, но последний киванием головы заявил, что не желает принять напутствия, произнося не особенно громко: «Не хочу, не хочу». Когда священник отошел, Соловьев довольно низко поклонился ему».
Ровно в 10.00 час пробил, Иван Фролов приступил к непосредственной своей работе. Продолжим отчет «Нового времени»: «На Соловьева, спустившегося на несколько ступенек от позорного столба, надета была палачом длинная белая рубаха, голова покрыта капюшоном, длинные рукава, обмотанные вокруг тела, были привязаны спереди.
Процесс введения осужденного на роковую скамейку, накинутие петли, скрепление ее и затем выбитие из-под ног скамейки были делом нескольких секунд. В 10 час. 22 мин. гроб был внесен на эшафот, труп казненного палачом и его помощниками снят с виселицы и уложен в гроб. В это время подошел командированный на место казни полицейский врач и, удостоверившись по исследованию венозных артерий и положению зрачков в последовавшей смерти, доложил о том министру юстиции».
Вслед за этим официальные лица покинули Смоленское поле, тело Соловьева положили в простой черный гроб и на одноконной телеге отправили для погребения на остров Голодай — туда же, где уже обрел последний приют Дмитрий Каракозов.
Известно еще, что день казни Соловьева был ясный и теплый. Девять месяцев спустя, во время следующей публичной смертной казни, с погодой повезло куда меньше. Да и февраль был, не чета концу мая.
20 февраля 1880 года 25-летний учитель немецкого языка Ипполит Осипович Млодецкий стрелял в главу Верховной распорядительной комиссии графа Михаила Тариеловича Лорис-Меликова, самого влиятельного тогда государственного деятеля России.
Покушение это имело отчасти комичный характер: Млодецкий подскочил к графу у парадного подъезда дома, приставил пистолет к боку и выстрелил — но пуля, несмотря на все старания, лишь оцарапала графа.
Суд был стремительным: уже 21 февраля преступнику был вынесен смертный приговор. Наследник престола Александр Александрович, будущий Александр III, записал в дневнике: «Сегодня начался уже суд над убийцей гр. Лориса и к 3 ч. все было кончено, а завтра утром назначена уже казнь. Вот это дело и энергично!»
Куда более чувственно отнесся к террористу его ровесник, 25-летний Всеволод Гаршин, в ту пору уже достаточно известный писатель: в тот же день он составил письмо к Лорис-Меликову, призывая того отказаться от казни. «Не виселицами и не каторгами, не кинжалами, револьверами и динамитом изменяются идеи, ложные и истинные, но примерами нравственного самоотречения. Простите человека, убивавшего Вас! Этим Вы казните, вернее скажу — положите начало казни идеи, его пославшей на смерть и убийство, этим же Вы совершенно убьете нравственную силу людей, вложивших в его руку револьвер, направленный вчера против Вашей честной груди».
Вечером того же дня Гаршин в чужой, «важной» шубе лично отправился домой к Лорис-Меликову, был принят, и между ними состоялся длительный разговор. Граф не только выслушал аргументы Г аршина, сумел успокоить, заверить в своем понимании — однако машина правосудия уже была запущена, остановить ее было не под силу никому.
Известно, кстати, как провел этот свой последний вечер Ипполит Млодецкий.
Генеральша Александра Викторовна Богданович записала в дневнике рассказ Николая Ивановича Бобрикова, в ту пору генерал-майора свиты Его Величества: «Бобриков рассказывал подробности насчет преступника. Когда его повели в суд, он шутил и резко отвечал, но, вернувшись обратно в крепость и зная уже, что он приговорен к смерти, он имел вид смущенный. Когда его спросили, хочет ли он есть, он попросил и два раза ел два сытных обеда с большим аппетитом. Обед состоял из щей (1 фунт мяса), телячьей котлеты и блинов без варенья».
