Первым оглянулся Пресняков, и на лице его скользнула легкая улыбка. Она явилась как бы результатом замаскировать внутреннее волнение, а быть может, попыткой придать бодрость своему товарищу, видимо, обнаружившему менее твердости.
Палач и тюремный служитель одновременно отвязали осужденных. Они были одеты в черные арестантские платья поверх полушубков, а на груди каждого из них привязана черная доска с надписью: «Государственный преступник».
По сведении с колесниц осужденные, поддерживаемые палачом и его помощниками, поднялись вверх на площадку равелина и были установлены на эшафоте у позорного столба в расстоянии одного шага от роковой перекладины, к которой были прилажены два кольца с двумя петлями. Правее был помещен Квятковский, левее Пресняков. Первый из них небольшого роста мужчина с черною, окладистою бородою и довольно выразительным лицом. По наружности около 30 лет. Пресняков — высокого роста, худой, блондин, с небольшими усиками, на вид значительно моложе своего товарища. Оба, по-видимому, сильно смущены, но Пресняков делает усилие обнаружить полное самообладание. Квятковскому эта борьба с самим собою дается гораздо труднее. Лицо его покрывает мертвенная бледность. Он с трудом держится на ногах, и поддержка палача представляется как бы необходимостью. Войскам командуют «на караул». Начинается чтение приговора… По окончании палач подходит к Квятковскому и совершает над ним, как над дворянином, обряд лишения этого звания (надламывает над головой его шпагу). Наступил последний момент расчета с правосудием.
Но прежде чем приступить к нему, осужденные выведены несколько вперед, и к ним приблизились два священника в полном облачении и с крестами в руках. Оба они приняли религиозное напутствие и приложились к кресту. Затем, поклонившись на все стороны, они нагнулись друг к другу и обменялись прощальными поцелуями. Палач быстро накинул белый саван на Квятковского. Пресняков при виде этого обряда отвернул голову и прослезился… Но прошло несколько секунд, как такой же саван накинули на Преснякова. Первым был введен на роковую скамейку Квятковский. Минуту спустя казнь была совершена и над Пресняковым».
Дневник Александры Богданович за тот же день перекликается со свидетельством газетного репортера: «Был Адельсон (комендант), приехал с места казни, рассказывал впечатление, произведенное преступниками, которых повесили. Оба причастились, оба обнялись сперва со священником, потом, имея уже завязанными руки, поцеловались друг с другом, поклонились войскам. Когда повешен был Квятковский, Пресняков посмотрел сбоку на эту картину и прослезился. Через минуту его ожидала та же участь. Ужасное впечатление!»
На следующий день та же Александра Викторовна записывает и другое: «Я смотрю очень несочувственно, с отвращением на нигилистов, но такое наказание страшно.
Говорят, что палач Фролов все это делает с бессердечием и даже неловко». Еще более определенные мысли записала в своем дневнике Елена Андреевна Штакеншнейдер: «Тяжелое и нехорошее впечатление производит казнь даже на нелибералов. Не в нашем духе такие вещи».
Из документов известно, в какую сумму обошлась казнь Квятковского и Преснякова. Устройство и разборка эшафота стоили правительству 205 рублей 30 копеек, погребение обошлось в 44 рубля 90 копеек, мелкие дополнительные расходы были оценены в 19 рублей. Немалой статьей расходов оказались услуги «заплечных дел мастера» Ивана Фролова: 81 рубль. Общая же сумма составила 350 рублей 20 копеек.
А в декабрьском выпуске подпольного «Листка Народной воли» появились такие стихи, озаглавленные «После казни 4 ноября»:
И опять палачи!.. Сердца крик, замолчи!..
Снова в петле качаются трупы.
На мученье борцов, наших лучших сынов,
Смотрят массы безжизненно тупы
Нет! Покончить пора, ведь не ждать нам добра
От царя с его сворой до века.
И приходится вновь биться с шайкой врагов
За свободу, права человека…
Я топор наточу, я себя приучу
Управляться с тяжелым оружьем,
В сердце жалость убью, чтобы руку свою
Сделать страшной бесчувственным судьям.
Не прощать никого, не щадить ничего!
Смерть за смерть! Кровь за кровь! Месть за казни!
И чего ж ждать теперь? Если царь — дикий зверь,
Затравим мы его без боязни!
Глава 17
Первомартовцы. «Во время восхождения на эшафот преступников толпа безмолвствовала, ожидая с напряжением совершения казни». Василий Верещагин на Семеновском плацу.
События 1 марта 1881 года известны хрестоматийно: в этот день народовольцам удалось успешно завершить свою многолетнюю охоту на Александра II, у Екатерининского канала император был смертельно ранен, после чего скончался. Затем были следствие, аресты, суд и — смертный приговор.
К казни через повешение судом были приговорены шестеро: Геся Гельфман, Андрей Желябов, Николай Кибальчич, Тимофей Михайлов, Софья Перовская, Николай Рысаков; поскольку Гельфман на момент вынесения приговора была беременна, ей по закону предоставили отсрочку.
Сразу после вынесения приговора в обществе поднялась дискуссия о смертной казни вообще и казни первомартовцев в частности. Лев Толстой и Владимир Соловьев обратились к новому императору Александру III с призывом помиловать цареубийц. С ответным призывом обратился к монарху обер-прокурор Синода Константин Победоносцев: «Уже распространяется между русскими людьми страх, что могут представить Вашему величеству извращенные мысли и убедить Вас в помиловании преступников… Может ли это случиться? Нет, нет и тысячу раз нет — этого быть не может, чтобы Вы перед лицом всего народа русского простили убийц отца Вашего, русского государя, за кровь которого вся земля (кроме немногих, ослабевших умом и сердцем) требует мщения и громко ропщет, что оно замедляется».
На этом письме император своей рукой написал: «Будьте спокойны, с подобными предложениями ко мне не посмеет прийти никто, и что все шестеро будут повешены, я за это ручаюсь».
Но вот утро казни, 3 апреля 1881 года: позорная колесница под усиленным конвоем и в сопровождении множества зевак движется по петербургским улицам к Семеновскому плацу. В мемуарах петербургского литератора Петра Гнедича, жившего тогда на Николаевской улице, есть связанный с этим утром эпизод: «Процессия двигалась не медленным шагом, — она шла на рысях.
Впереди ехало несколько рядов солдат, точно очищая путь для кортежа. А затем следовали две колесницы. Люди, со связанными назад руками и с черными досками на груди, сидели высоко наверху. Я помню полное, бескровное лицо Перовской, ее широкий лоб. Помню желтоватое, обросшее бородой лицо Желябова. Остальные промелькнули передо мною незаметно, как тени.
Но ужасны были не они, не тот конвой, что следовал за колесницами, а самый хвост процессии.
Я не знаю, откуда набран он был, какие отрепья его составляли. В прежнее время, на Сенной площади, у «Вяземской лавры», группировались такие фигуры. В обычное время в городе подобных выродков нет.
