1831–1832 годы. «Теперь народ верит холере и ужасно ее боится»
Манифест, напомним, от 6 августа – а у нас на дворе пока конец июня. И страх, страх, страх. Особо ужасала современников стремительность и безжалостность холеры: еще утром человек мог быть совершенно здоров, а уже вечером отправиться в последний путь. При этом усилия медиков слишком часто оставались тщетными.
В монологах, письмах, дневниках современников тогдашние настроения петербуржцев видны со всей очевидностью. Александр Васильевич Никитенко, 28 июня 1831 года: «Болезнь свирепствует с адскою силой. Стоит выйти на улицу, чтобы встретить десятки гробов на пути к кладбищу. Народ от бунта перешел к безмолвному глубокому унынию. Кажется, настала минута всеобщего разрушения, и люди, как приговоренные к смерти, бродят среди гробов, не зная, не пробил ли уже и их последний час».
Княгиня Надежда Ивановна Голицына позже использовала почти те же слова: «Целыми днями мы наблюдали одну и ту же картину: один гроб следовал за другим. Грусть и какая-то тоска овладели мною, особенно со смертью некоторых знакомых мне лиц… Холера пожинала свою жатву повсюду и наводила такой ужас, что все теряли голову».
Об этом же Александр Христофорович Бенкендорф: «Холера не уменьшалась: весь город был в страхе; несмотря на значительное число вновь устроенных больниц, их становилось мало, священники едва успевали отпевать трупы, умирало до 600 человек в день. Эпидемия похитила у государства и у службы много людей отличных… Духота в воздухе стояла нестерпимая. Небо было накалено как бы на далеком юге, и ни одно облачко не застилало его синевы, трава поблекла от страшной засухи – везде горели леса и трескалась земля».
Константин Яковлевич Булгаков успокаивал жившего в Москве брата, письмо от 29 июня: «Бережем себя и принимаем все известные предосторожности, между прочим вечером сидим дома, едим умеренно и только дозволенное, носим на брюхе фланель, трем тело всякое утро пенною настойкою с перцем и, благодарение Господу, все у нас здоровы».
1 июля, он же: «Не очень верю я прилипчивости, но не бравирую. Всегда со мною табатерочка, в коей уксус с хлором; тру себе руки иногда… В городе все спокойно. Теперь народ верит холере и ужасно ее боится. Работники оставляют город тысячами, а по улицам все ходят с платками у рта, для чего, уже право не знаю. У кого уксус, у кого хрен в платке».
Оставляли город не только работники, но все, у кого были на то средства и возможности. «Северная пчела» позже отмечала устами некоего Ю.: «В числе жителей столицы, покинувших оную, и из моих знакомых некоторые искали убежища в Парголове, деревне, отстоящей от С.-Петербурга в осьми верстах, и теперь до того наполненной, что нет ни одной крестьянской избы, не занятой бегствующими жителями столицы, охотно отказавшимися от всех удобств и выгод столичной жизни, чтобы только, по возможности, удалиться от опасности».
Читатель наверняка обратил внимание на показатель уровня смертности, приведенный Бенкендорфом, однако Александр Христофорович преувеличил масштаб петербургской холеры более, чем вдвое: согласно официальным данным, в самый пик эпидемии – 28 июня – выявлено было 579 заболевших, а умерло в тот день 237 человек. Максимальные показатели, свыше 500 заболевших в день, сохранялись с 27 июня по 1 июня включительно, и число умерших в каждый из этих дней составляло свыше 230, но никак не 600.
Те, кого холера еще не настигла, принимали все возможные предосторожности. И не только уже врачебные наставления шли в дело, но и методы самые неожиданные. Авдотья Яковлевна Панаева: «У нас по всем комнатам стояли плошки с дегтем и по несколько раз в день курили можжевельником… Нелепейших предосторожностей от холеры было множество. Находились такие субъекты, которые намазывали себе все тело жиром кошки; у всех стояли настойки из красного перцу. Пили деготь. Один господин каждый день пил по рюмке бычачьей крови».
Александр Павлович Башуцкий: «В моем присутствии у графа Г. А. С-ва во время обеда, за которым, как и везде тогда, было рассказано о многих животрепещущих случаях и свежих событиях устрашительного свойства, метрдотель, белокурый молодой человек, вероятно, расстроенный слышанными страхами, подавая блюдо, упал с ним между графом и сидевшей возле дамой. Можно представить общее смущение гостей!.. Граф с природною живостью своей внезапно налил стакан бургундского, всыпал в него пол солонки соли и влил эту смесь в горло пациенту. Холера обнаружилась самая легкая; через день француз был на ногах. Подавали помощь перцем, маслом, одеколоном, уксусом, всем, что попадалось под руку. Жена дворника сильно занемогла с утра; почти до вечера не могли отыскать доктора, что было сплошь и рядом; в мучительных страданиях она умолила мужа „потешить ее пред смертью тарелкой тертой редьки с солью“. Порция эта была скушана ею с аппетитом; больная проспала несколько часов, проснулась с крупною сыпью по всему телу и на третий день встала здоровая».
Еще один примечательный эпизод рассказывает известный историк Петербурга Михаил Иванович Пыляев, герой его – князь Окропир Георгиевич Багратион, живший тогда в северной столице и обожавший кошек.
«В многочисленный штат этого князя входило несколько заклинателей от разных болезней. Он их считал единственными знатоками и практиками медицины. Но когда первая холера посетила столицу, заклинателей у князя заменили кошки. Как-то покушав не в меру жирного пилава, он почувствовал припадки страшной гостьи, сейчас же прибегнул к заклинателям, но последние не принесли пользы. В отчаянии он разослал всех своих людей за докторами. Оставшись один, он кидался из угла в угол, не зная, что делать, и нечаянно наткнувшись на своего любимого кота с грустью прижал его к своей груди. Каково же было его изумление, когда, согревшись прикосновением своего фаворита, он почувствовал облегчение и вскоре задремал. Когда же открыл глаза, толпа докторов стояла в безмолвии перед его креслом. Болезнь миновала. С тех пор князь Окропир кошек считал единственной панацеей не только от холеры, но и от всех болезней, и более сотни этих разношерстных четвероногих стали навсегда обитателями его апартаментов».
И все-таки шутки в сторону: холера неумолимо собирала свою страшную жатву. Снова статистика:
28 июня – 579 заболевших холерой и 237 умерших;
29 июня – 570 заболевших и 277 умерших;
30 июня – 515 заболевших и 272 умерших;
1 июля – 569 заболевших и 247 умерших.
Это был самый пик эпидемии. Чем сильнее становилась холера, тем меньше внимания обращали петербуржцы на соблюдение всех прощальных обрядов над ушедшими из жизни. Тех, кто умер в больницах, хоронили в общих могилах – десятки человек в каждой. Петр Петрович Каратыгин полвека спустя пересказывал монолог кладбищенского служителя с Выборгской стороны: «Это я как теперь помню. Под большим крестом была раскинута парусиновая палатка: в ней помещался „батюшка“ с дьячком… оба выпивши (да и нельзя иначе: бодрости ради!), и тут же полицейские. Ямы вырыты глубокие; на дно известь всыпана и тут же целыми бочками заготовлена… Ну, видим – едут из города возы: гробы наставлены, как в старину дрова складывали, друг на дружку нагромождены; в каждый воз пара лошадей впряжена, и то еле лошадям под силу. Подъедут возы к ямам: выйдет „батюшка“ из палатки, горсть песку на все гробы кинет, скажет: „Их же имена Ты, Господи, веси“ – и все отпеванье тут… Гробы сразу сваливают в яму, известью пересыплют, зароют – и дело с концом! Бывало иной гроб тут же и развалится; да не сколачивать-стать! И сказать к слову – смраду особенного не было! Раз, что покойникам залеживаться не давали, а два – вокруг города леса горели, так, может статься, дымом-то и воздух прочищало!»
