Но пора уже снова назвать данные холерной статистики: число заболевших и умерших росло с каждым днем, и пик пришелся на 22–23 июня:
17 июня – 719 заболевших и 356 умерших;
18 июня – 774 заболевших и 384 умерших;
19 июня – 880 заболевших и 513 умерших;
20 июня – 776 заболевших и 396 умерших;
21 июня – 1116 заболевших и 593 умерших;
22 июня – 1210 заболевших и 598 умерших;
23 июня – 1181 заболевший и 610 умерших.
В числе умерших в эти дни (20 июня) был генерал-майор Николай Александрович Саблуков, автор известных записок о временах императора Павла I; похоронили его на Фарфоровском кладбище (в советское время захоронение перенесли на Лазаревское кладбище Александро-Невской лавры). Примерно на те же июньские дни приходится случай, отчетливо запомнившийся Андрею Михайловичу Достоевскому.
Младший брат писателя, он учился в 1848 году в Училище гражданских инженеров, оно же попросту Строительное училище: «Как теперь помню: в классе на один год младше нашего, то есть во II классе, был очень хорошо идущий воспитанник Михаил Кулешов. Выдержав последний экзамен, он с сияющим лицом, переходя через наш выпускной класс, сказал: „Вот теперь и я близок к выпуску!.. Год пройдет скоро“. И действительно, его выпуск из Строительного училища произошел даже раньше нашего! Не успел он вымолвить приведенные слова, как сильно побледнел и его начало рвать. Я, тогда еще исполнявший должность фельдфебеля, сейчас же побежал к ротному командиру, и бедного Кулешова, хотя и утешая, отвели в запасной лазарет. Там скоро с ним сделалась настоящая холера с корчами и прочими онерами; а к рассвету следующего дня он был уже покойником! Помню, что это на нас произвело сильное впечатление! Похороны Кулешова происходили тихо, без всякого участия воспитанников, которых даже не допустили не только проводить гроб до кладбища, но даже и проститься с покойником».
Зная данные статистики, подсчитать несложно: несмотря на все принимавшиеся меры, размах болезни достиг невиданного прежде масштаба, причем смертность, как и в 1831 года, составляла около 50 %. И снова столицу охватил страх. Петр Андреевич Вяземский тогда писал Василию Андреевичу Жуковскому: «Ты бежишь от революций, а здесь мы встретим тебя холерою, которая губительною лавою разлилась по всей России и в Петербурге свирепствует с большим ожесточением. Более тысячи человек занемогает в день и наполовину умирает… Все бивакируют как могут и убежали из города как после пожара… У вас свирепствуют люди, а у нас свирепствует природа».
О бегстве из города вспоминал позже и барон Модест Андреевич Корф: «Кто только мог бежал из города, но и за городом, во всех окрестностях: в Павловске, в Петергофе, в Гатчине, даже в славящемся чистотой воздуха Царском Селе, бывали частые холерные случаи; в Кронштадте же и Ораниенбауме болезнь действовала очень сильно. Кроме высших классов, Петербург оставили и многие тысячи чернорабочих, пришедших туда на летние работы. Объятые естественным страхом, они, бросая все надежды прибытков, стремились обратно на родину».
Побег, впрочем, избавлял от холерных рисков не всегда. Осип Пржецлавский вспоминал, как обитал тогда с семейством в Новой Деревне: «Там почти каждый день кто-нибудь умирал холерой, а врачей надобно было выписывать из города. На весь дачный околоток Новой и Старой деревень, Черной речки и Каменного острова был только один доктор Мяновский, живший у графов Строгановых на их даче, да и его трудно было застать дома. У меня в доме повар и няня, обе молодые и здоровые, умерли почти скоропостижно, ранее чем посланный в город мог привезти оттуда врача».
Федор Михайлович Достоевский, в ту пору участник знаменитого кружка петрашевцев, значительную часть холерного лета 1848 года провел в Парголове, где свел знакомство со студентом Петербургского Университета Павлом Николаевичем Филипповым. Впоследствии он вспоминал: «Я боялся холеры в первые дни ее появления. Ничего не могло быть приятнее для Филиппова, как показывать мне каждый день и каждый час, что он нимало не боится холеры. Единственно для того, чтоб удивить меня, он не остерегался в пище, ел зелень, пил молоко и однажды, когда я, из любопытства, что будет, указал ему на ветку рябинных ягод, совершенно зеленых, только что вышедших из цветка, и сказал, что если б съесть эти ягоды, то, по-моему, холера придет через пять минут, Филиппов сорвал всю кисть и съел половину в глазах моих, прежде чем я успел остановить его».
Филиппов остался жив; под суд по делу петрашевцев и он, и Достоевский, пошли вместе – и оба были приговорены к смерти, которую затем одному заменили каторгой, а другому – арестантскими ротами…
Князь Николай Константинович Имеретинский, еще один мемуарист, так описывал облик столицы в разгар холерной эпидемии 1848 года: «Никогда не забуду пустынный, унылый вид Невского проспекта, где встречалось почти одно простонародье, особенно рабочие. Живо припоминаю разговор двух таких простолюдинов. Они вяло шли рядком, посматривая во все стороны и беспрестанно крестясь при виде нескончаемых похоронных процессий. Наконец, один вздохнул и ворчливо проговорил: „Ох, Господи Милостивый! Вот времечко настало!.. И город – пустырь-пустырем, только мертвых видать, а живые-то где?.. Бывало, проходу нет от господ… бары да барыни нарядные прохаживались, прокатывались, а нашего брата отсель, бывало, – по шеям!.. Мы туточки и остались, а господа-то куда все девались?.. Гляди и с собаками не отыщешь!.. А нашему брату деваться некуда, слоняйся тут по-прежнему, и хотел бы в рай, да грехи не пускают! А все работушка да заботушка, а смерть над головой!“…».
Павел Андреевич Федотов, акварель «Все холера виновата»
Все, кто по отсутствию средств или служебной необходимости вынужден был оставаться в городе, чувствовали себя бойцами на передовой. Впечатленный типическими картинами тогдашней жизни художник Павел Андреевич Федотов запечатлел одну из них в своей акварели «Все холера виновата»: застолье, побелевший гость свалился со стула, а кругом суета и споры о необходимых средствах лечения. На обороте сам Федотов набросал шуточные, местами не совсем складные стишки:
Как лукавого в грехах
Наш брат укоряет,
Так, когда холеры страх
В городе гуляет.
Все всему она виной,
Все холеры. Так, иной
Чуть до вкусного дорвется,
Не утерпит – так нажрется,
Что в здоровую-то пору
Переварить желудку впору.
Так подчас забывши страх,
На приятельских пирах
Выпьют одного вина
По полдюжины на брата.
Смотришь – худо. Кто ж вина?
Все холера виновата.
Федотов, как видим, иронически взглянул на страх перед холерой; совсем с другой стороны подверг критике этот страх выдающийся математик, академик петербургской Академии наук Виктор Яковлевич Буняковский. Он опубликовал в газете «Санкт-Петербургские ведомости» заметку «Несколько слов о холеробоязни», где постарался оценить риск заболеть холерой с точки зрения математической теории вероятности. Многие его выводы оказались довольно успокоительны, а по некоторым возрастным группам и вовсе однозначны: «боязнь холеры не должна быть сильнее обыкновенных опасений отца лишиться совершенного здорового ребенка», «риск умереть от холеры не превосходит риска умереть без холеры совершенно здоровому молодому человеку, которому от роду не менее 20 и не более 25 лет».
