В том же номере запечатлен социальный срез болевших холерой: «По наблюдениям в больницах оказывается, что значительный процент заболевающих холерою и привозимых в больницы уже в трудный период болезни составляют чернорабочие трех категорий: землекопы, каменщики и дровокаты. Очевидно, что здесь главная причина этого явления заключается в том, что именно этого рода рабочие лишены теплой пищи и спят на земле или в сыром месте. Из этого следует, что в виду предупреждения появления холеры осенью и пресечения ее в корне, желательно было бы увидеть общественную заботу о доставлении именно этим рабочим того, в чем они нуждаются, то есть теплой пищи и сухого жилья».
К слову тут придется очередная порция статистики: за время эпидемии 1873 года случаев холеры насчитали 1431, а летальных исходов – 672.
Вообще же в немалой степени «Гражданин» оказался прав: еще с 1831 года стало известно, что холера особенно сильно ударяет по малоимущим слоям общества. Однако и состоятельные горожане от нее защищены не были, а боялись ее иногда даже сильнее, чем бедняки – особенно когда познания о холере сочетались с повышенной личной мнительностью. Как, например, это происходило с Иваном Сергеевичем Тургеневым, которого так заботливо пичкал знаниями о холере Алексей Феофилактович Писемский: он этой болезни опасался страшно. По словам известного литературного критика и мемуариста Павла Васильевича Анненкова, была в жизни Тургенева целая «эпоха ужасов перед холерой, когда он не пропускал почти ни одной значительной аптеки в Москве, Петербурге, Париже и Лондоне, чтобы не потребовать у них желудочных капель и укрепляющих лепешек».
Поэт Яков Петрович Полонский записал целый монолог Тургенева о том, как именно одолевала его боязнь холеры: «Мысль, что меня вот-вот захватит холера, ни на минуту не перестает меня сверлить, и что бы я ни думал, о чем бы ни говорил, как бы ни казался спокоен, в мозгу постоянно вертится: холера, холера, холера… Я, как сумасшедший, даже олицетворяю ее; она мне представляется в виде какой-то гнилой, желто-зеленой, вонючей старухи. Когда в Париже была холера, я чувствовал ее запах: она пахнет какою-то сыростью, грибами и старым, давно покинутым дурным местом. И я боюсь, боюсь, боюсь… И не странное ли дело, я боюсь не смерти, а именно холеры… Я не боюсь никакой другой болезни, никакой другой эпидемии: ни оспы, ни тифа, ни даже чумы… Одолеть же этот холерный страх – вне моей воли. Тут я бессилен».
И вот надо же такому случиться: один из визитов Тургенева в столицу в 1870-е годы пришелся как раз на время холеры. Популярнейший в конце XIX столетия беллетрист Петр Дмитриевич Боборыкин позже вспоминал: «Я зашел к нему в отель. Это было в те годы, когда обер-полицеймейстером состоял знаменитый генерал Трепов… В нумере Тургенева нахожу М.В. Авдеева, романиста, одного из тогдашних его подражателей. И.С. стоит в своей парижской вязаной куртке у печки и встречает меня с изменившимся лицом вопросом:
– Вы ничего не знаете?!!
– Ничего! А что такое?
– Ведь здесь – холера!.. Трепов приказал напечатать в „Полицейских“…
– Ну так что ж? Холера здесь болезнь – уже эндемическая…
– Ах, батюшка! Да разве вы не знаете, как я ее боюсь?
И он стал нам рассказывать, беспощадно выдавая самого себя, как он накануне был в гостях у своего приятеля Анненкова, и туда принесли весть о лихой гостье, и он так расстроился, что не был в состоянии ночевать один в отеле и остался на всю ночь у них.
– Ведь поймите, – говорил он почти дрожащим голосом, – она не щадит именно тех, кто ее боится, – вот как я!
– Но если так, Иван Сергеевич, – возразил я, – то вас в первую голову она должна была бы поражать. А вы пережили несколько холер в России и ни разу не заражались!..»
Боборыкин был прав: холера Тургенева так и не тронула. Точного года этой встречи Петр Дмитриевич не называет, однако, известно: Федор Федорович Трепов стал обер-полицеймейстером в 1866 году и оставался на своем посту до 1878-го. За 1873-м следовали спокойные в холерном отношении годы, а до того Тургенев останавливался в петербургских отелях не так уж и часто, и поэтому метод исключения здесь вполне способен помочь. Известно, в частности, что поздней весной 1872-м он поселился в гостинице Демута на Большой Конюшенной улице, провел там всего несколько дней, после чего спешно отбыл за границу.
Очевидно, в 1872-м это и случилось.
1892–1895 годы. «Сфинкс, который нас приводит в ужас»
В истории холеры 1883 – особый год. Год начала очередной холерной пандемии, пятой по счету. В Египет в том году отправилась экспедиция Роберта Коха, и ей, наконец, удалось обнаружить холерный вибрион, а также получить чистую культуру.
Научный триумф? Однако сторонники миазматической теории, особенно их лидер Макс фон Петтенкофер отнеслись к открытию сдержанно. С открытием вибриона (его тогда именовали «запятой») нехотя согласились, но настаивали на том, что сам по себе вибрион безопасен, и только после созревания во вредоносной почве становится смертоносным.
Чтобы доказать свою правоту, Петтенкофер выпил однажды целую пробирку с живой культурой холерного вибриона, заработал расстройство кишечника, выздоровел – и еще более утвердился в своей точке зрения. И дискуссии продолжились. Совсем не случайно знаменитый российский врач-гигиенист Федор Федорович Эрисман примерно в те же годы писал: «Холера представляет собой явление в высшей степени сложное, загадочное. Это, в буквальном смысле слова – сфинкс, который нас приводит в ужас своим смертоносным взглядом, но которого мы до сих пор понять не можем, несмотря на то, что разгадкой его заняты тысячи ученых во всех странах мира».
Холерная вода под микроскопом. Карикатура из британского журнала
Спорили врачи и о том, какие меры способны предотвратить распространение холеры – причем по большей части они пришли уже к правильному выводу о том, что холера прилипчива, а значит, мероприятия противоэпидемические, дезинфекция и карантин, просто необходимы. Петербургская городская Комиссия общественного здравия пошла на большее: в 1885 году, «дабы городским больницам дать средства к распознаванию при первых случаях азиатской холеры, распознаванию, возможному только при бактериоскопическом исследовании – для чего требуются особые микроскопы, – Комиссия выписала из-за границы (из Потсдама от Гартнака) большие микроскопы с гомогенными системами, которыми и снабдила городские больницы, до тех пор вовсе лишенные этого необходимейшего научного пособия». Летом того же года при Городской барачной больнице (ныне – Городская инфекционная больница им. С.П. Боткина) устроили «особый аппарат для обеззараживания холерных испражнений», а в Обуховской больнице произвели капитальный ремонт отделения на 100 кроватей.
Городская барачная больница (ныне Городская инфекционная больница имени С.П. Боткина). Фото конца XIX столетия
