Скоро народ, будто по общему лозунгу, вдруг начал повсюду останавливать сперва пешеходов, а потом и ездивших в экипажах, обшаривал их карманы и строго допрашивал. Находя порошки, склянки (а до жестоких уроков этих из десяти человек, конечно, более половины были тогда непременно снабжены хлористою известью, спиртом, пилюлями, каплями и всякими средствами, будто бы предохранявшими от заразы и останавливавшими ее действие), чернь нередко заставляла схваченного тут же глотать всю свою аптеку. Видя несомненно вредное действие как испуга, так и подобной медикаментации, народ еще более убеждался в существовании отравлений. Бедные жертвы заботливости о самосохранении были избиваемы нещадно, и многие поплатились даже жизнью.
Исследования не могли выяснить с положительной точностью истинную причину пагубного ошеломления народа; понятия были смешаны из множества элементов. Основою была идея, что поляки и другие враги решились разорять, отравлять и изводить русский народ всячески и во что бы ни стало, и что вся холера есть их штука. Они ее выдумали как заразу, они распространили, будто для помощи, в виде лекарств разные отравы; они подговорили и подкупили докторов, в числе которых всегда поляков много, а эти, обманывая правительство, придумали всякие, предписанные по их настоянию, меры, открыли везде больницы и при пособничестве подкупленной тоже полиции хватают одуряемых их снадобьями, запуганных людей и насильно тащат в госпитали, откуда никто уже не выйдет. Было еще мнение, отступавшее от первого, будто заболевавших начальству необходимо было брать в больницы, хоть и не для того, чтобы лечить, – где вылечить такую болезнь? – а для того чтобы не перемер весь город от заразы. На возражения и уверения в нелепости этих понятий ответы и доказательства почти всегда заключались в том, что если зараза не настоящая, то из чего такой шум и такое стеснение? А настоящая она вряд ли, потому что заразились бы огулом, все; а выходит на деле, что по домам умирают не в пример меньше, выздоравливают же от самых простых средств скорее и вернее; напротив того, к докторам кто попал – пропал; что от полиции выкупаются деньгами, и кто успел выкупиться, тот себе жив-здоров; кто же не откупился от больницы, тот почитай умер; что торговля народная разорена, а люди до того напуганы, что болеют и мрут просто, от страха и т. п.
[2] Известно, что мысль, однажды засевшая в народе, обтекает его с быстротою тока, и выбить ее уже трудно, так или иначе, но народ решил покончить дело, завершить холеру, выгнать ее; а лучшего средства не придумал как перебить мнимых отравителей, порядком проучить и наказать их пособников – докторов и полицию, уничтожить больницы и проч.
В нашей литературе не раз уже было рассказано, как кончилось это волнение. Известно, что, получив донесение о событиях, государь прибыл из-за города. Он въехал в дорожной коляске прямо на Сенную площадь; замыленная четверня остановилась между гауптвахтой и церковью. Государь встал, сбросил запыленную шинель, перекрестился перед церковью, поднял высоко руку и, медленно опуская ее, протяжно произнес только: «На колени!». Едва раздался этот звук над залитою тридцатью и более тысячами народа безмолвною площадью, по мановению этой руки все, как один человек, опустились на колени с обнаженными и поникшими головами…
– Что вы сделали? – строго спросил тот же звонкий голос, доходивший до каждого слуха. – Бог дал мне власть карать и миловать вас, но этого преступления вашего даже и я простить не могу! Все виновные будут наказаны. Молитесь! Ни слова, ни с места! Выдайте зачинщиков сию же минуту!
Государь передал свое повеление графу Эссену, перекрестился пред тою же церковью и изволил отбыть.
Это трехминутное дело было ясно, кратко, сильно, поразительно как молния!..
Зачинщики, без насилия, как и без сопротивления с их стороны, были выставлены вперед. Суд и наказание не замедлили. Во все существование в Петербурге холеры, подвергшей столицу тяжкому и продолжительному искусу, ни непослушания, ни убийства не обнаруживалось более. Прежняя, исключительно полицейская, исполнительность возложена была на выборных граждан из всех сословий, за что надлежало бы приняться с первого шага; из них же временные военные губернаторы разных отрезков города избрали себе ближайших помощников по округам и кварталам своих частей, и наибольшая часть всех этих лиц действиями своими стяжали себе самую похвальную известность, искреннюю народную любовь и всеобщее уважение.
Замечательным результатом этого бича, развившегося не по воле, а по силе физических деятелей, подчиненных высшей воле, результатом неоспоримо доказанным, было значительно очищение и улучшение в отношении духовном, нравственном, жизни всех разрядов народонаселения. Духовенству, для которого холерное время было более чем для кого-либо временем испытаний, самоотверженного служения, – духовенству это известно даже еще ближе и вернее, нежели ведомствам полицейскому и судебному.
Окончу анекдотом. Один из умных, милых людей высшего круга, которого мы встречали тогда постоянно с двойным респиратором на носу и на рту, со склянкою хлора, с пузырьком уксуса четырех разбойников, с коробкой знаменитых противохолерных индийских пилюль, с электрофором в кармане, с жестяным согревальником на животе, с нагрудником из кошачьей шерсти и проч., и проч., и который считал все это «положительно пустяками», ни к чему не нужными, на вопрос приятелей: к чему же он носит эти ненужности, отвечал всегда важно:
– C’est d’ordonance, любезный мой! Приказано, приказано! Под страхом смерти.
– Да вы-то разве чего-нибудь боитесь?
– Помилуйте, читали все распоряжения и спрашиваете, боюсь ли я чего-нибудь? Всего! Je crains tout mon cher, et j’ai bien d’autres craintes!
Илья Васильевич Селиванов
Публицист, мемуарист. Его воспоминания «Холера в Петербурге в 1831 году» были опубликованы в издании «Русский архив» в 1868 году.
В 1831 году я находился на службе в Петербурге. Всем известно, какими печальными сценами сопровождалась там холера, какие (под влиянием уверенности, что люди мрут не от болезни, но от отравы) позволял себе народ своевольства. Бывши свидетелем происшествия на Садовой, я хочу рассказать его так, как его видел.
Не помню, в какой именно это было день, только я шел по Невскому, по направлению от Полицейского моста к Аничкову. Приближаясь к Публичной библиотеке, я увидал, что народ бежит с Невского на Садовую; как любопытный сын Евы, я последовал за всеми. Поворотивши за угол Гостиного двора, я увидел, что улица уже затоплена народом, все стояли и смотрели на окна двухэтажного дома в недальном расстоянии от Публичной библиотеки: из верхнего этажа которого летели матрасы, одеяла, подушки, и, наконец, кровати и люди. Сколько именно вылетело из окна людей, я определительно сказать не могу. Помню только, что был не один, может быть двое или трое… Это была холерная больница, из которой в двери выносили больных, вероятно, для того, чтоб показать их народу. Как пришедший после и находя, что лезть в толпу опасно, я остановился на тротуаре противоположной стороны и ожидал, что будет. Вдруг с Невского показались два казака, или один казак и один жандарм – хорошо не помню. Они смело въехали в толпу и начали нагайкой разгонять народ… Не прошло минуты, как одного из них, казака, перестало быть видно из этого моря голов; куда он делся – не знаю; вероятно, его стащили с лошади. Другой, помнится жандарм, видя, что дело не ладно, заблагорассудил отретироваться и потихоньку уехал назад, по направлению к Невскому…
