3. Когда государь приедет со своими детьми на Корону Польскую, и учинится мятеж между государем и землею, и помириться нельзя будет, то паны должны отпустить царя и детей его безо всякой зацепки.
Из этих статей интерес представляет только первая, две другие могут считаться нейтральными. Именно первой статьей Грозный оговаривает условие короноваться короной Речи Посполитой по православному обряду, что одно только уже неприемлемо для польско-литовской стороны. Надо сказать, что в то же время сейм также вырабатывал подобные кондиции на случай победы на выборах московской кандидатуры. И там тоже было жестко оговорено, что кто бы ни был избран новым монархом, он не только будет короноваться по католическому обряду, но и должен перейти в католицизм, какую бы религию он не исповедовал ранее. И это условие также было абсолютно неприемлемо для русской стороны. Грозный еще не знал о нем, он об этом узнает позже, когда его кандидатура уже отпадет, но трудно поверить, чтобы он об этом не догадывался. Будучи сам ярым приверженцем православия, он был прекрасно осведомлен, что вся Польша и этническая Литва во главе с великокняжеским двором в Вильно такие же ярые приверженцы своей религии, то есть католицизма, и от него они никогда не отступятся сами и никогда не откажут ему как в государственной религии. И одно только это уже ставило проблему выбора московского представителя на престол в Кракове в разряд неразрешимых.
Результаты внутриполитических баталий в Речи Посполитой лучше всего подытожить словами С.М. Соловьева:
«Речи Ивана Гарабурде, высказавшееся в них колебание, желание и нежелание быть выбранным, условия выбора, предложенные царем, явное нежелание отдать сына в короли — все это не могло усилить московскую сторону на сейме; послы московские не являлись с льстивыми словами, обещаниями и подарками для панов, и Ходкевичу (лидер оппозиционной Москве партии — А. Ш.) легко было заглушить голос приверженцев царя».
В унисон приведенному звучит и высказывание на этот счет историка Костомарова:
«Во второе посольство к царю, которое возложено было на Михаила Гарабурду, царь явно гневался за медленность поляков и литовцев, и на этот раз уже не торопился с прежним жаром сделаться польским королем, говорил ни то, ни се: то соглашался отдать полякам в короли сына, но не иначе, как наследственно, то сам себя предлагал в короли и также наследственно, то заявлял желание быть выбранным на литовский престол без польской короны, то, наконец, вовсе не желал, чтоб у поляков и литовцев был королем он, московский царь, или его сын, а рекомендовал принца из австрийского дома».
И далее тот же историк рассказывает о полной пассивности московского государя уже во время работы избирательного сейма:
«Иван не старался подвигать этого вопроса к разрешению в пользу своей державы никоим образом. У него не было ни искусных послов на сейме, не развязал он своей скупой московской калиты на подарки… Понятно, что дело обратилось совсем в противную сторону и на польский престол избран был французский принц; совершилось такое избрание, насчет которого царь Иван Васильевич предупреждал литовского посла, что если оно состоится, то ему, царю, над Литвою промышлять».
Надо сказать, что после провала московской кандидатуры борьба между оставшимися двумя претендентами была недолгой. Хитрый и ловкий французский посол Монтлюк подарками, красноречием, обещаниями расположил поляков в пользу дома Валуа. Произошло именно то, чего больше всего не хотелось московскому государю. На престол в Речи Посполитой взошел брат французского короля, сын Екатерины Медичи, Генрих Анжуйский.
Здесь может быть следует несколько отвлечься для того, чтобы пояснить, почему русский царь был так настроен против французской кандидатуры.
Дело в том, что у Франции тогда был прочный альянс с Османской империей, а потому нахождение на краковском престоле ставленника Парижа обещало сдружить Речь Посполитую с Турцией. До сих пор и Польша и Литва пребывали в натянутых отношениях с Портой из-за постоянных крымских набегов, инспирируемых, подогреваемых и поддерживаемых Стамбулом. То же можно сказать и о Московском государстве. Русь всегда лавировала в отношениях с Гиреями, стремясь перенаправить крымские терзания от себя на владения западного соседа. Тем же самым платила Москве Литва, а потому всем троим долгое время удавалось поддерживать какое ни на есть равновесие. Дружба же с Турцией отводила от Речи Посполитой угрозу крымских нашествий, и тогда последние целиком были бы нацелены на русские земли. Больше того, Крым и Краков становились союзниками, и тогда на западных и юго-западных московских рубежах возникал мощный военный альянс из традиционно недружественных Москве государств. Потому-то Иван Васильевич и был категорически против избрания французского ставленника на польско-литовский престол, что ничуть не говорит о его политической дальнозоркости, ибо не видеть вреда Руси от такого избрания просто невозможно. И именно поэтому русский царь советовал полякам избрать в короли представителя венского двора — Максимилиана или его сына, потому как Австрия, в противовес Франции, была лютым врагом Османской империи. Тогда в случае избрания на трон в Кракове кого бы то ни было из дома германского императора Речь Посполитая оставалась бы врагом Стамбула, что и нужно было России. Правда, историк Н.И. Костомаров не разделяет такого мнения и считает, что кандидатура германского императора была наиболее невыгодна для России:
«Его (Ивана IV — А. Ш.) благоволение к избранию на польский престол — пишет Костомаров, — принца из австрийского дома не показывает в нем прозорливости. Допущение в Польшу этой династии было бы вовсе невыгодно для Московского государства, и, вероятно, если б оно совершилось, то повело бы к худшим последствиям, чем те, которые произошли тогда вразрез с желаниями царя Ивана».
Мы позволим себе не согласиться с мнением известного историка, так как оно подтверждается им всего одним, притом весьма слабо аргументированным положением. Дело в том, что Костомаров располагал сведениями, полученными одним его ученым коллегой из Венского архива, где якобы значилось, что царь Иван Грозный в конце жизни в своем духовном завещании назначил передачу всего Московского государства в распоряжение дома Габсбургов, и свой трон завещал тому самому Эрнесту, сыну императора Максимилиана. Так вот, по мнению Костомарова, такое завещание могло бы иметь больше силы, а стало быть и больше шансов на реальное воплощение, если бы к тому времени, то есть ко времени смерти Грозного, и Речь Посполитая находилась бы под властью представителя цесарского дома. Но нам трудно поверить в то, что прочные и глубокие корни нашего отечественного престолонаследия могли так просто уступить одному завещанию, даже если такое и было, и отдать Россию под скипетр чужой державы.
Но уже тогда все вышло не так, как того хотелось русскому царю, и на трон в соседнем государстве попала самая неприемлемая для Грозного кандидатура. Правда, нахождение на нем француза оказалось очень недолгим.
В мае 1573 года Генрих Валуа был провозглашен польским королем. В августе за ним в Париж приехала целая делегация от избирательного сейма, но только в начале следующего года, после долгих, мучительных переговоров об условиях, на которых герцог Анжуйский соглашался принять польскую корону, он, наконец, прибыл в свою новую столицу и короновался короной Речи Посполитой. Но уже в июне того же года он получил известие о неожиданной смерти брата, французского короля Карла IX, трон которого должен был наследовать Генрих, но только в том случае, если бы он не носил на голове другой короны. Понятно, что трон в Париже Анжуйскому герцогу был больше по душе, чем трон в Кракове, и он согласился на последний только потому, что ничто не предвещало скорой смерти брата. Теперь он вдруг увидел, что теряет наследство рода Валуа и все только потому, что поторопился принять чужую корону. Все дальнейшие действия нового польского короля могут показаться не отвечающими его характеру. Вялый, нерешительный, нерасторопный, изнеженный и бездеятельный, он вдруг проявил несвойственную ему прыть. Видимо сознание того, что из рук уплывает корона, и не какая-нибудь там польско-литовская, приютившаяся на задворках Европы, а корона Франции, превратило вдруг герцога в непохожего на самого себя. Прежде всего, он скрыл от окружающих известие о смерти брата, дабы никто его не заподозрил в истинных намерениях. Но по законам Речи Посполитой король мог покинуть пределы страны только с разрешения сейма, а Генрих знал, как долго собираются польские паны на свои сборища, кроме того, он был не уверен, что сейм согласится на его отъезд. Потому-то он ночью тайком покинул Краков и бежал за границу.
