Но главной для русского царя оставалась проблема мира с польским королем, и при этом он хотел сохранить для себя что-нибудь из Ливонии, дающее ему право на владение морским берегом, а потому далее Грозный говорил:
«Паны радные говорят, что если б Ливония была исстари нашею, то предки наши с нею перемирия не заключали бы: эта земля была особая, а у нас была вотчиною в прикладе, жили в ней все немецкие люди и писали перемирные грамоты с нашими вотчинами, Новгородом и Псковом, по нашему желанью, как мы им велим, точно так, как мужики волостные между собой записи пишут, как им торговать, а не так, как государи между собою перемирные грамоты пишут; Лифляндия была нашею прикладною вотчиною точно так, как у Стефана-короля Пруссия: пишется он прусским, а в Пруссии свой князь. Ты говоришь, чтоб нам собрать все свои силы на турецкого; но как нам это сделать, пока между нами и Стефаном-королем не будет мира? Мы велели послам своим поступаться, но он ни в чем меры не знает. Он просит у нас денег за убытки: он же нас воюет, нам же ему убытки платить; так не ведется и в басурманских государствах; а кто его заставлял убытчиться? Удивляемся, как это Стефан-король делает, что ни в каких государствах не ведется; уцепится за которое дело, да и хочет на своем поставить. Стефан-король тебе говорил, что не хочет с нами мириться до тех пор, пока не отдам ему обещанной земли, но этому как статься? Хотя бы ему ц уступили Ливонию, но вперед миру не будет же! Он и так на нас всю Европу поднял. Недавно к нам привели пленника, французского человека: ясно, что он на нас всю Европу поднял. Тут которому миру быть, что на одну сторону высоко, а на другую низко? Добро то мир, чтоб на обе стороны ровно было. Да и потому нам нельзя уступить королю всей Лифляндской земли: если нам ее всю уступить, то нам не будет ссылки ни с папою, ни с цесарем, ни с какими другими государями европейскими и поморскими местами, разве только когда король польский захочет пропустить наших послов. Король называет меня фараоном и просит у меня 400 000 червонцев; но фараон египетский никому дани не давал».
Но для Рима мир России с ее западным соседом не был главной целью устремлений, и то ли сам Грозный, то ли ведавшие переговорами бояре с первых встреч с римским послом это поняли. А потому дело надо было вести так, чтобы, не раздражая папского представителя отказами на его притязания, оставляя ему надежду на все его просьбы, уговорить сначала посодействовать перед Баторием, дабы склонить того к приемлемым для Москвы условиям мира, после чего можно будет перейти ко всем другим вопросам. На словах русский царь поддерживал идею объединения церквей и, конечно же, хвалил папу за мысль создания военного союза против турок. Но, прежде всего, Москве нужен был мир, и ради него царь уступал королю более шестидесяти городов как в Ливонии, так и в своих землях, завоеванных в последние годы Баторием. Грозный соглашался оставить в руках врага Велиж, Невель, Холм, Заволочье и даже Великие Луки, а это не просто потеря значительной части своей территории. В случае отдачи названных городов противнику литовские владения клином врезалась бы между смоленскими и псковско-новгородскими областями и тем самым создавали бы угрозу отторжения от Московского государства самых западных русских земель. Это означало крайне невыгодную для Москвы стратегическую обстановку на будущее. Но Грозный сознательно шел на это, единственно требуя оставить за собой Дерпт, Нарву и еще 35 мелких ливонских городков, что сохраняло бы России морские ворота в Европу.
Туманные обещания к союзу против турок и к объединению церквей царь не скупился подкреплять уступками на более мелкие требования Рима. Например, он разрешал итальянским купцам свободно торговать в России, держать при себе священников и молиться какому угодно Богу, правда, при этом строго оговаривал, что латинских церквей на московской земле нет и не будет. Так или иначе, но царские обещания и боярская изворотливость, помноженные на радушный прием, достигли своей цели, и после многих поражений московская дипломатия одержала, наконец, победу. Нет, не в дипломатической схватке с Баторием, ибо там условия, выдвигаемые московской стороной, по-прежнему останутся в категории неприемлемых. Пока победа была одержана лишь над римским иезуитом. Не продвинувшись на деле ни на один шаг в главных устремлениях Рима, Поссевин был вынужден взяться за посредническую миссию примирения русского царя с польским королем. Вообще говоря, победить в этом вопросе для московской стороны особого труда не составляло, ибо у нее перед римским послом была незыблемая позиция. И заключалась она в том, что Москва не может не только говорить о вступлении в войну против Турции или против какого-то другого противника, но и не может даже думать о создании военного союза, пока она находится в состоянии войны с другим государством. А коль скоро она не может вступать в военный союз, то зачем в этом случае ей нужно объединение церквей? Все сходилось на том, что в первую очередь московскому царю необходим мир с Баторием, все остальные вопросы можно будет рассмотреть позже. Иезуиту ничего не оставалось иного, как отбыть в королевскую ставку под Псков с мирными инициативами Москвы.
При прощании с Поссевином перед отъездом того к Баторию царь сказал ему: «Мы теперь тебя отпускаем к Стефану-королю за важными делами наскоро, а как будешь у нас от короля Стефана, тогда мы тебе дадим знать о вере».
Конечно, победа московской дипломатии, пусть даже всего лишь над папским посредником, оставалась лишь номинальной. Поссевин был достаточно политически дальнозорок для того, чтобы уже по одному только отказу в постройке на Москве католического храма не питать особых надежд в главном вопросе своей миссии, касающемся объединения церквей. В какой степени иезуит надеялся здесь на удачу, сказать трудно, но он понял, что, не примирив Грозного с Баторием, он так и не продвинется к своей главной цели. И он взялся за мирное посредничество всерьез и ответственно, так, как если бы у Рима в этом была собственная заинтересованность.
Нельзя сказать, чтобы у Рима не было совсем такой заинтересованности, во всяком случае, если суметь склонить воюющие стороны к миру на условиях, которые бы давали пользу стороне посредника. А найти такие условия и настоять на них иезуиту оказалось под силу. Оставшись с сомнительными перспективами на счастливое разрешение в своей главной цели, Поссевин приложил много усилий для того, чтобы выжать максимум выгоды от примирения польского короля с русским царем. Прежде всего, иезуит переступил через химеру беспристрастного посредничества между противниками и явно встал на польско-литовскую сторону. Католик Стефан Баторий, король католических Польши и Литвы, был ближе Риму, а потому, отдав под его владычество Ливонию, можно было ожидать обращение в католицизм и ее. Протестантство еще не успело как следует закрепиться на бывших орденских землях, на которых несколько сотен лет до этого господствовало католичество. Учение Лютера только-только проникло в эти края, следовательно, можно было рассчитывать на то, что, попав в подданство польской короны, население легко обернется к прежней религии.
Приступая к посреднической миссии, папский посол докладывал письменно в Рим:
«Есть надежда, что при помощи Божией, оказанной католичнейшему королю, вся Ливония скоро отойдет к Польше, и тогда не должно упускать случая к восстановлению здесь католической религии при короле, который среди забот военных не оставляет святых мыслей о поддержании и распространении истинной веры. Кроме того, на Руси, в Подолии, Волыни, Литве и Самогитии жители упорно держатся греческого исповедания, хотя имеют господ-католиков. Сенат и особенно король, подозревающий их верность, желает обратить их в католицизм, ибо найдено, что жители этих областей по приверженности к своим единоверцам-москвичам публично молятся о даровании им победы над поляками».
