У батюшки на все мои аргументы были ответы. Ничем невозможно было его смутить. Не получается жить в монастыре — значит плохо слушаешься, не смиряешься. Не нравится Матушка — укоряй себя за это, говори себе, что другой игумении не достойна по грехам. Не нравится устав монастыря — терпи и смиряйся — получишь прощение грехов награду на Небесах. Доносы, ябеды и интриги — это совершенно нормально для любого коллектива, особенно женского. Нету сил терпеть — молись, проси Бога, и Он поможет. На любой мое недоумение он отвечал красивыми фразами, сдобренными, как солью, цитатами из книг. Мне было интересно, что обо всем этом подумал мой дядя, он все это время внимательно слушал. Утром дядя Володя уехал очень рано, часов в пять, я еще спала. Через несколько дней он позвонил мне и сказал:
— Маша, я думал над всем этим, о чем мы говорили. Вот ты обвиняешь во всем игумению. Ты знаешь, ведь в свое время все обвиняли Сталина во всех зверствах, которые происходили в стране. Ну а кто же тогда написал четыре миллиона доносов?
Глава 42
Я провела в Оптиной дней десять: ходила на службы, гуляла, думала и общалась с о. Афанасием. Он почти каждый вечер после службы заходил ко мне в домик, беседовал со мной. Батюшка говорил мне, что я должна покаяться, признать свою вину, исповедаться. У меня не получалось. Не получалось почувствовать себя виноватой, даже когда я пыталась исповедаться, не получалось во всем обвинять себя, а ведь это и есть суть покаяния. Как-то он сказал, что м. Николая предложила мне, если я не хочу возвращаться в Малоярославец, поехать подвизаться в монастырь в Вятку в Кировской области. Я знала это место: игуменией там была м. Феодосия, сестра из Малоярославца, а сам монастырь был полностью под руководством м. Николаи, один из клонов Свято-Никольского монастыря. Там все делали с Матушкиного благословения, по сути это был ее скит. Я просто рассмеялась такому предложению. Опять попасть в лапы Матушки Николаи совсем не хотелось. Мне хотелось поехать в небольшой скит, наподобие Рождествено, я попросила батюшку найти мне такое место.
Пантелеимона жила у дочки в Козельске. Они вчетвером: Пантелеимона, Лена, ее муж и годовалый сын жили в одной комнатке в военном общежитии. Пантелеимона приезжала на службы в Оптину, и мы виделись почти каждый день. Один раз она попросила меня съездить с ней в Калугу к зубному. Когда мы шли по Калуге в поликлинику, на дороге нам встретилась Наташа из Рождествено. Она оглядела нас и молча пошла дальше. Вечером ко мне зашел батюшка и как бы между делом спросил:
— А где сейчас Пантелеимона?
— В Козельске у дочки.
— Вы общаетесь?
— Иногда. А что?
— Ничего. А сегодня вы виделись?
Он так серьезно посмотрел на меня, что я спросила:
— Батюшка, вы тоже верите во все эти гадости, которые распространяет м. Николая? Вы же меня знаете давно! — я не знала, что сказать еще.
Иной раз очень тяжело доказать, что ты не верблюд. Я уже не стала ему говорить, что мы не просто общаемся, Пантелеимона даже несколько раз оставалась ночевать в этом домике на свободной кровати, чтобы лишний раз не стеснять дочку с зятем.
Когда стало ясно, что я не собираюсь возвращаться в Малоярославец, батюшка подыскал мне место для дальнейших подвигов. Это было в тридцати километрах от Оптиной. Место называлось Ильинское, там в 16–18 вв. был Свято-Успенский Шаровкин монастырь. Сейчас от этого монастыря остался только Успенский храм с огромной прилегающей территорией. В этом храме по воскресеньям была Литургия, приезжал служить о. Павел из Калуги. Рядом по благословению старца Илия (Ноздрина) было построено несколько деревянных домиков, где жила монахиня Ксения (Абашкина), постриженная о. Илием.
По благословению о. Илия и на его средства м. Ксения пыталась создать монашескую общину, а в будущем и возродить монастырь на этом месте. Но уже много лет у нее это не получалось — никто здесь не мог удержаться. По словам батюшки Афанасия, место это было пустынное и уединенное. Я поняла, что это именно то, что нужно: пустыня, как я люблю, деревня, уединение. Я созвонилась с м. Ксенией и поехала в Ильинское. Место и правда было настолько пустынным, что туда не было проложено даже нормальной дороги. Просто нужно было ехать через поле и бурьян. Во время дождя проехать по этой грязи не было никакой возможности. Такой запущенности я тоже еще нигде не видела. Сухой многолетний бурьян рос повсюду, почти закрывая собой первый этаж храма, подходя к самым стенам, кругом валялся строительный мусор, бутылки, камни, доски. Храм, когда-то оштукатуренный, теперь стоял весь обсыпавшийся, в дырах и трещинах, как скелет, с протекающей крышей и осыпающимися стенами. На колокольне не было ни крыши, ни колоколов, только трава и мелкие деревца, произрастающие из всех трех ярусов.
Рядом с храмом в высоком бурьяне стояли небольшие срубы, как бани. В одном из них жила м. Ксения с внуком и послушницей Надеждой. М. Ксении было на вид лет шестьдесят. Одета она была не по-монашески, а просто — юбка, свитер, пестрый платок, повязанный под подбородком, как носят бабушки. Она была довольно крупная, даже полная, но очень бойкая, с шустрыми черными глазками и большим мясистым носом. Она без умолку говорила, шутила, смеялась, много рассказывала о своей нелегкой жизни и о том, как она в одиночку вот уже шесть лет восстанавливает этот храм. Когда я ей рассказала, что я из Свято-Никольского монастыря, Ксения удивилась: «Да как тебя туда занесло! Это же концлагерь, а не монастырь». Про м. Николаю она много слышала, что та издевается над сестрами, имеет огромную власть над Митрополитом и все в Калужской Епархии ее боятся. Попутно она травила анекдоты и всякие истории, часть из которых она слышала, а часть придумывала на ходу. Ксения показала мне один из домиков, где предложила поселиться: деревянный сруб, состоящий из одной комнаты с печкой посередине, двумя кроватями и столом. Я сказала, что у меня есть знакомая, инокиня Пантелеимона, которой негде жить. Ксения была не против, чтобы приехала и она.
