— О господи! — простонал Лев Иванович и отключился.
Алёна тоже выключила свой телефон и посмотрела на Марину, ожидая неизбежных вопросов насчет того, какого высокого чина она столь беззастенчиво употребляла в своих целях, однако Марина уже стояла около факса и смотрела на ползущую оттуда бумажную ленту.
— Не совсем понимаю, что нам даст это фото, если машина в угоне, — пробормотала она. — А, Алёна?
Алёна не ответила. Не без изумления смотрела она на изображение на ленте. Снимок анфас вышел довольно расплывчатым, можно было понять только, что у человека довольно грубые и тяжелые черты лица, зато профиль отпечатался очень четко. Вот на него-то, на этот профиль, и уставилась Алёна, причем изумление ее росло поистине с каждой секундой.
И неудивительно, потому что именно этот профиль она вчера наблюдала… в собственной прихожей!
Обладатель именно этого профиля ввалился к ней вчера чуть ли не в полночь. В обладателя именно этого профиля она нечаянно выпалила из своей газовой «беретты», так что он, чуть жив, вывалился из квартиры, а потом и из подъезда, едва не сбив с ног Дракончега на крыльце, а потом бросился к «Ниссану», стоявшему на том же месте, где всегда парковался Дракончег…
Что?!
Опять «Ниссан»? Не слишком ли много «Ниссанов» за один день жизни писательницы Дмитриевой?
Алёна снова схватилась за телефон и, вознеся мысленную молитву Будде МТС, вызвала номер, зашифрованный как «Др».
Вообще звонить друг другу у них было не принято. Все-таки Дракончег был женат, и Алёна совершенно не хотела осложнять ему жизнь даже мало-мальски. Они обменивались эсэмэсками, а телефон оставался для самых экстренных ситуаций. Но сейчас ведь и была такая ситуация!
Вообще Дракончег мог и не взять трубку, мало ли что! Но он все же ответил.
— Привет, это я, извини, больше не буду, срочное дело, — на одном дыхании протараторила Алёна. — Ты вчера случайно не заметил номера «Ниссана»?
— Какого «Ниссана»? — изумился Дракончег. — Ты это о чем?!
— Вчера ты видел около моего подъезда машину, помнишь? — терпеливо объяснила Алёна. — Ну, она еще стояла около моего подъезда. В нее еще сел тот мужик… кашляя, как припадочный. Помнишь?!
— Ах да! — вспомнил Дракончег. — Точно, это был «Ниссан». Только номера я не заметил.
Алёна безнадежно кивнула. Полоса везения кончилась, конечно. Чапека Дракончег не читал: он читал только интеллектуальную модную литературу, желательно удостоенную премии Букера или уж Нобелевской. Подобной литературы Алена Дмитриева не выносила, но относилась к противоестественным увлечениям своего кавалера снисходительно. Он тоже относился снисходительно к ее, извините за выражение, творчеству и ничего из ее многочисленных книг в руки не брал.
Да и ладно, зато другие брали, берут и, хочется верить, будут брать!
— А цвет? — спросила Алёна на всякий случай. — Ты не заметил, какого он был цвета?
— Серый, — последовал ответ.
Сердце Алёны дрогнуло.
— В том смысле, что ночью все кошки серы? — спросила она, боясь поверить.
— Да при чем тут кошки! Я рядом проходил, протискивался мимо, можно сказать, так что не мог не заметить цвет, хоть и темно было. Серый он был, точно говорю, серый! А что?
— Ничего, все нормально, спасибо тебе, — пробормотала Алёна. — Я тебе потом позвоню, ладно?
— Погоди, а когда мы…
Голос Дракончега оборвался на сакраментальном вопросе: видимо, терпение Будды МТС наконец иссякло. Но Алёна этого даже не заметила, потому что в ту самую секунду дверь отворилась и в редакцию вошли две девушки. Те самые, которые тянули в разные стороны белого медведя на фотографии. Те самые, которые вчера пропали, увезенные на сером «Ниссане» в неизвестном направлении…
Пропажа нашлась!
Мезенск, 1942 год
Разумеется, Лиза проспала. Ее разбудил отец Игнатий, и вид у него был такой злой, что она поостереглась начинать вчерашние беседы насчет не хочу — не могу — не буду. Еще придушит этот безумный фанатик!
Ладно, что делать, пока, значит, придется склониться перед превосходящими силами противника. Но при первой же возможности…
Отец Игнатий несколько оттаял при виде ее демонстративной покорности и немедленно потащил к фрау Эмме.
Хозяйка «Rosige Rose» жила в том же здании, только вход находился не со стороны Липовой улицы («Lindenstrass» — гласила новенькая табличка), а со стороны какого-то Lindensackgasse. Лиза некоторое время мучилась над переводом, но отец Игнатий подсказал, что это означает Липовый тупик.
Звучало название весьма двусмысленно, однако тупик и впрямь оказался тупиком, совершенно даже не липовым: короткий проулок в два дома с одной стороны и в два дома с другой. Пятый дом замыкал проулок, образуя тупик. Этот дом, облезлый, облупленный, неприглядный, был обратной стороной «Розовой розы», которая сияла свежей краской фасада (само собой, розового).
Лиза ничего не имела против того, что им с отцом Игнатием придется явиться не с парадного входа заведения. Можно вообразить, какая там царит обстановка! Все-таки это не столько ресторан, сколько, прямо скажем, бордель. Она гнала от себя мысли о том, что ей хоть несколько дней, но придется в этом борделе поработать…
Они с отцом Игнатием вошли в обыкновенный подъезд, чистый, хотя и давно не ремонтировавшийся. Обвалившаяся штукатурка, дверь, обитая черным дерматином с торчащим из-под него ватином, перекрещенная дранкой. На стене болтался электрический звонок, вырванный с мясом.
Отец Игнатий придержал его одной рукой, указательный палец другой воткнул в кнопку.
Зацокали каблуки. «Она что, дома на каблуках ходит?» — удивилась Лиза. И первым делом посмотрела на ноги открывшей женщины, а уже потом на ее фигуру и лицо.
Фрау Эмма и в самом деле ходила дома в шлепанцах на высоком каблуке, да еще и с помпонами, а также в бордовом кимоно, расписанном драконами и золотыми розами.
Пахло сиренью. Лиза даже оглянулась, отыскивая букет, но тотчас вспомнила, что на дворе июль, какая может быть сирень. Это духи у фрау Эммы такие — сирень.
Лиза повнимательней взглянула на хозяйку.
Ей было, конечно, за сорок, и далеко, но Лиза не рискнула бы угадывать, насколько далеко. Женщина неопределенного возраста, что называется. Высокая, худая, она была немного похожа на Марлен Дитрих с этим ее чуточку хищным, чуточку безумным лицом. Собственно, безумными были в основном глаза… не то чтобы безумными, а странными. Главная странность заключалась в том, что эти очень красивые, большие, холодные серые глаза иногда жили своей жизнью, не имеющей отношения к тому, чем была занята в этот момент их обладательница. Лиза потом убедилась, что фрау Эмма могла думать и говорить о чем угодно, болтать, браниться — а она, как выяснилось, умела жутко, непотребно, виртуозно ругаться матом по-русски! — но глаза ее при этом думали о своем: страдали, мечтали, смеялись, — и порой это находилось в таком диссонансе с выражением лица и тем, о чем она говорила, что наводило на мысль о некоторой ненормальности. Например, Лизе предстояло стать свидетельницей того, как фрау Эмма бранит нерасторопного писаря городской управы — из русских. Брань, которая срывалась с ее уст, заставила бы покраснеть боцмана, а глаза при этом оставались задумчивыми и даже мечтательными, как если бы фрау Эмма не материлась, а читала вслух, ну, например, Блока:
