Само собой, когда на потолке Раиной ванной — на втором этаже — образовалось этакое подобие тучки, из которой пошло подобие дождика, она кинулась к верхней соседке и принялась звонить в дверь. Но Алёна не слышала, потому что спала в своих любимых затыкалочках для ушей. Воск обеспечивал надежную изоляцию от посторонних шумов, а звонок у нее вообще был не очень громкий. Спустя полчаса, проснувшись и затыкалочки вынув, Алёна услышала, как Рая разоряется во дворе, под ее балконом (дело было летом, все двери настежь), и выглянула… разумеется, угодив как раз на разбор своих полетов. И никакие извинения и заверения, что Алёна не нарочно соседей затопила и не нарочно не открывала на звонки, не помогли. Рая вот уже год (процесс затопления случился ровно год назад!) была с верхней соседкой чрезвычайно суха и здоровалась, как говорится, через губу.
И все же, чтобы помнить о давным-давно высохшем пятне на потолке и даже мстить за него, — это надо очень сильно писательницу ненавидеть! А может, дело не в пятне, а в том, что Вася при встречах частенько называл Алёну самой красивой женщиной Нижнего Новгорода и его окрестностей? А Рая, когда такое случалось при ней, непременно уточняла, что Вася алкоголик и такую чушь вечно порет, что уши вянут?
Полицейские (как доброжелательные к гражданке Ярушкиной, так и нет) давно покинули ее квартиру, сойдясь на том, что лучше оную гражданку оставить в покое, потому что никакого оружия она выдавать не желает, а найти его прав у лейтенанта Скобликова нет никаких, — и Алёна забыла о них, вся ударившись в свое любимое занятие: размышления и распутывание веревочек, судьбой в клубочек запутанных.
Ладно, побудительные причины могут быть какие угодно, но вот что самое интересное: минувшей ночью, когда Алёна пустила в ход пресловутую «беретту», Раи дома не было. Стопроцентно. Потому что утром, с трудом продрав глаза (Дракончег уехал в третьем часу!) и раздергивая шторы, она увидела Раю, которая входила во двор с огромным пуком красной сирени. Такая сирень росла на ее даче, и Рая не раз ею хвасталась. Рая часто уезжала на дачу днем или вечером, чтобы вернуться утром и успеть на работу — она была уборщицей где-то в Сормове. Дача находилась недалеко — в Толоконцеве, но все же туда-сюда к семи часам невозможно обернуться. Итак, Рая уехала вчера вечером, утром вернулась, сбегала на работу, потом, вдруг сорвавшись с цепи, написала заявление на соседку, и заявлению этому был дан невероятно спешный ход…
Кто-то все же сидел «на самом верху», точно сидел, ведь и об Алёниных звонках Муравьеву похитителям журналисток стало известно немедленно. Может быть, дело и впрямь в мэре и в его «свечном заводике», то есть в этом, брусчаточном?
Ладно, с мэром и заводиком потом. Сейчас нужно с Раей разобраться. Она-то в какой связи со всей этой дурью находится? Кто ее подзудил написать заявление о том, о чем она могла знать только и исключительно понаслышке?! Определенно, что единственным свидетелем применения «беретты» был Москвич. Получалось, именно от него Рая и узнала о сем факте. Но какая меж ними связь? Может, Москвич ее родственник? Может, раньше, в девичестве, до того, как выйти за Васю Абрамова, Рая была Москвичом? Или Москвичкой? В смысле, носила фамилию Москвич?
Конечно, можно пойти к Рае и впрямую ее спросить. Но она, факт, не скажет. Кроме того, она сейчас почти наверняка снова упилила в Толоконцево за сиренью, которую утром еще успевает где-то продать: наверное, по пути на работу. Ну что ж, святое дело, пенсия у нее наверняка не очень чтобы… Но у кого же все-таки вызнать Раину подноготную? Ага, есть такой человек! Нина Ивановна с четвертого этажа. Во-первых, она старожилка, знает всех соседок чуть ли не с детства и называет их только по девичьим фамилиям. Отчего не раз происходили многочисленные путаницы у работников жилконтор, почтальонов и даже участкового полицейского. Во-вторых, Нина Ивановна знает все про всех в доме и очень охотно делится информацией. Очень может быть, она не раз наблюдала со своего балкона полночью таинственное движение неких мужских фигур — визитеров шалой писательницы… очень может быть, об этих фигурах узнавал потом весь дом… но сейчас Алёна готова была простить старой сплетнице даже и эти сплетни, тем паче что они ей никак не мешали. Да пусть говорят — и пусть завидуют! Главное, чтобы Нина Ивановна дома оказалась, главное, чтобы ответила!
Алёна наскоро придумала предлог, набрала номер, и Нина Ивановна взяла трубку почти тотчас, словно ожидала ее звонка.
— Нина Ивановна, у меня к вам вот какой вопрос, — начала Алёна после необходимых приветственных реверансов. — Я тут генеральную уборку надумала устроить, но сама не осилю. И времени особого нет, да и желания, честно. Вы не знаете, в нашем доме никто этим не промышляет? Ну, в качестве приработка. Я же заплачу, сами понимаете.
— Понимаю, что заплатишь, — хихикнула Нина Ивановна. — Еще бы ты не заплатила! Кто за бесплатно будет трудиться? Никто. Но вот ничем тебе не могу помочь. По-моему, никто у нас не пойдет к тебе убираться. Народ, сама знаешь, какой. Боится себя уронить…
— В каком смысле — уронить? — удивилась Алёна. — Нет, я понимаю, что вас я не попрошу об этом и Галину из второго подъезда не попрошу, она все же в городской администрации работает. Но Рая — она вроде и так уборщица, насколько мне известно. Может, мне к ней обратиться, как считаете?
— К Райке Конопелькиной обратиться — боже тебя упаси! — с искренним ужасом воскликнула Нина Ивановна. — Она и так тебя терпеть не может, а тут и вовсе поедом съест. Она ведь даром что уборщица, но не где-то как-то абы как. Она всю жизнь проработала в районном музее в Сормове, этой, как ее… хранительницей, что ли, ну а когда на пенсию вышла, ее там уборщицей и оставили. За боевые заслуги. Там, в том музее, вся ее жизнь. Честное слово! Я Райку недолюбливаю, но уважаю. Ты думаешь небось, она цветы с дачи с утра пораньше прет для продажи? А вот и нет. В музей, в родимый свой музей! Там все этими цветами с весны до осени уставлено, вот она как его любит!
— Ничего себе! — ахнула до глубины души пораженная Алёна. — Кто бы мог подумать?!
— Да вот так, — сказала Нина Ивановна. — Человеческая душа — вообще загадка. Хотя, с другой стороны, с этим мудаком Васей жить, детей не иметь, а любить-то что-то надо? Вот она и любит до смерти свой музей и все его экспонаты.
Они еще немножко поохали на тему загадочности человеческой души вообще, а Раиной конкретно, и Нина Ивановна уже начала было переходить к теме, по какой причине Алёну сегодня вечером ждали менты, как она распрощалась. Не до трепотни! Гораздо важнее, что Рая была в девичестве не Москвичом, а Конопелькиной. Очень мило! И работала в районном музее Сормова…
Мезенск, 1942 год
Лиза стояла за высокими кустами бересклета, плотно прильнувшими к стене дома, и смотрела на автомобиль, который лихо развернулся около подворотни и остановился. Верх был опущен, и она отчетливо видела скучающее лицо шофера, который лениво жевал зубочистку, изредка вынимая ее изо рта и внимательно оглядывая. Его звали Ганс Файхен, он служил денщиком у Шубенбаха с начала восточной кампании, был известен откровенной наглостью по отношению к другим денщикам и водителям, но страшно заискивал перед начальством, а все свободное время проводил на толкучках, выменивая на пайковые продукты хорошие шерстяные вещи. Файхен был скуп, очень любил курить, но отказывал себе во всем, даже в сигаретах, чтобы прийти с толкучки с хорошей добычей. Все это рассказал Алекс Вернер, и хотя имя шубенбаховского шофера не имело, конечно, никакого значения, вот эти сведения насчет его пристрастия к сигаретам помогли вчера составить верный план действий. А впрочем, окажется этот план верным или совсем наоборот, покажет время… причем очень недолгое. Все решится в течение ближайших пятнадцати минут.
