II
Прежде чем поведать историю Хамагути Гохэя, я должен сказать несколько слов о некоторых законах – или, говоря точнее, обычаях, во всей полноте наделенных силой законов, – которыми управлялись многие сельские общины во времена до эпохи Мэйдзи. Эти обычаи имели в основе своей многовековой социальный опыт; и хотя они отличались в каких-то мелочах от округа к округу или от провинции к провинции, их основное значение было повсюду примерно одним и тем же. Некоторые были этическими, некоторые трудовыми, некоторые религиозными; и все стороны жизни регулировались ими – даже личное поведение. Они сохраняли мир, и они принуждали к взаимопомощи и к взаимной доброте. Иногда могли происходить серьезные столкновения между различными деревнями – маленькие крестьянские войны по причинам водопользования или межевания; но конфликты между людьми одной общины были нетерпимы во времена вендетты, и вся деревня возмутилась бы против любого ненужного нарушения внутреннего мира и согласия. В какой-то мере это положение вещей по-прежнему сохраняется в более приверженных старине провинциях: люди умеют жить так, чтобы не ссориться, не говоря уже о том, чтобы не драться. Но где бы то ни было, как общее правило, японцы дерутся, только чтобы убить; и когда трезвый человек заходит столь далеко, чтобы ударить кого-то, он в действительности отказывается от общественной защиты и берет свою жизнь в свои собственные руки, со всей вероятностью ее утраты.
Личное поведение слабого пола определялось некоторыми примечательными правилами, каких не было ни в одном письменном своде законов. Крестьянская девушка до замужества пользовалась гораздо большей свободой, чем допускалось городским девушкам. Она могла иметь возлюбленного, не скрывая этого; и если только ее родители решительно не возражали, это никогда не ставилось ей в упрек: это считалось священнейшим союзом – честным, во всяком случае, в отношении намерений. Но, сделав однажды свой выбор, девушка считалась обязанной держаться этого выбора. И если становилось известно, что она втайне встречается с другим поклонником, селяне раздевали ее донага, дозволяя ей только пальмовый лист сюроха вместо передника, и с насмешками проводили ее по каждой улице и аллее своего села. Во время такого публичного посрамления их дочери родители девушки даже не смели показываться никому на глаза; считалось, что они разделяют ее позор, и они должны были оставаться в своем доме, со всеми ставнями, плотно закрытыми. После этого девушка приговаривалась к пятилетнему изгнанию. Но по истечении этого срока она считалась искупившей свою вину и могла вернуться домой в полной уверенности, что не будет подвергаться дальнейшим порицаниям.
Обязанность взаимопомощи во время бедствия или возникшей опасности была наиважнейшей из всех общинных обязанностей. При пожаре – особенно; от каждого требовалось незамедлительно, не жалея никаких сил, прийти на помощь. Даже дети не освобождались от этой повинности. В больших и малых городах, разумеется, дело обстояло иным образом; но в любой деревушке в далекой глубинке всеобщий долг был предельно ясен и прост, и пренебрежение им посчиталось бы непростительным.
Любопытно и то обстоятельство, что эта обязанность взаимопомощи распространялась также и на вопросы религии: от каждого ожидалось, что он будет призывать богов на помощь хворому или несчастливцу, когда бы от него это ни потребовалось. К примеру, деревня могла получить распоряжение совершить сэндо-майри
[141] ради кого-то, пораженного тяжелым недугом. В подобных случаях куми-тё (каждый куми-тё отвечал за поведение пяти и более семейств) бежал от дома к дому, выкрикивая: «Такой-то и такой-то очень болен: будьте добры все поспешить совершить сэндо-майри!» После чего, как бы кто ни был занят в это время, ожидалось, что каждая живая душа поселения сразу же поспешит в храм, внимательно глядя себе под ноги, дабы не оступиться и не упасть по дороге, ибо стоило хоть кому-то хотя бы раз оступиться во время совершения сэндо-майри, по общему убеждению, это значило несчастный исход для больного…
III
А сейчас поведем речь о Хамагути.
С незапамятных времен на побережье Японии накатывались, через неравные промежутки времени, измеряемые столетиями, огромные приливные волны – приливные волны, вызванные землетрясениями или подводной вулканической деятельностью. Эти ужасные внезапные воздымания моря называются у японцев цунами. Последнее такое случилось вечером 17 июня 1896 года, когда волна протяженностью примерно в двести миль обрушилась на северо-восточные провинции Мияги, Иватэ и Аомори, обращая в руины десятки городов и деревень, опустошая целые районы и унеся около тридцати тысяч человеческих жизней. Рассказ о Хамагути Гохэе – это рассказ о подобном же бедствии, случившемся задолго до эры Мэйдзи на другой части побережья Японии.
Он был уже стариком, когда произошло это событие, сделавшее его знаменитым. Он был самым влиятельным жителем своей деревни, уже много лет был ее мураосом, или старостой, и его любили не менее, чем уважали. Люди обычно называли его Одзисан, что значит «дедушка», но, поскольку он был самым состоятельным членом общины, его иногда официально называли тёдзя. Он имел обыкновение давать советы мелким земледельцам в наилучших их интересах, решал споры, при необходимости ссужал их деньгами и сбывал за них урожай риса на самых выгодных условиях, какие были возможны.
Крытый соломой большой сельский дом Хамагути стоял на краю небольшого плато, возвышающегося над заливом. Это плато, почти полностью занятое посадками риса, с трех других сторон обступали заросшие густым лесом вершины. От его внешнего края вниз уходил склон в виде огромной зеленой лощины, будто проделанной гигантским совком и доходящей до самой кромки воды; и весь этот склон длиной добрых три четверти мили был так террасирован, что при взгляде на него с моря казался огромной зеленой лестницей, разделенной посередине узкой белой петлей – полоской горной дороги. Девяносто крытых соломой жилищ и синтоистский храм, образующие саму деревню, выстроились вдоль серповидного берега залива, а все остальные дома беспорядочно взбирались по склону еще на некоторую высоту, по обе стороны узкой дороги, ведущей к дому тёдзя.
Однажды осенним вечером Хамагути Гохэй наблюдал с веранды своего дома за приготовлениями к празднествам в деревне внизу. Урожай риса был собран отменный, и крестьяне собирались отпраздновать завершение уборочной страды священным танцем во дворе удзигами
[142]. Старик хорошо видел праздничные полотнища (нобори), развевающиеся над крышами единственной улицы, гирлянды праздничных фонарей, натянутые между бамбуковыми шестами, украшения храма и пестроцветную толпу деревенской молодежи. В тот вечер с ним не было никого, кроме его маленького внука, мальчика десяти лет; все остальные его домочадцы еще утром ушли в деревню. Он тоже пошел бы с ними, если бы не чувствовал себя немного слабее обычного.
