Какое-то время на плато царило гробовое молчание. Все в немом оцепенении взирали на опустошение, произведенное внизу, – на ужасающего вида вывороченные валуны и оголенные прибрежные скалы, на беспорядочные нагромождения вырванных с корнем глубоководных водорослей и морской гальки, посреди пустоши, где раньше стояли их жилища и храм. Деревня исчезла; бо́льшая часть полей исчезла; даже террасы перестали существовать; а от всех домов, стоявших вдоль залива, не осталось ничего узнаваемого, кроме двух соломенных крыш, дико швыряемых волнами где-то далеко в море. Ужас, охвативший людей, чудом избежавших неминуемой гибели, и ошеломление от всеобщей утраты на какое-то время лишили всех дара речи, пока вновь не послышался голос Хамагути, который тихо молвил:
– Вот почему я поджег рис.
Он, их тёдзя, сейчас стоял среди них, почти столь же бедный, как беднейший из них, ибо все его достояние было утрачено, – но своей жертвой он спас четыре сотни жизней. Маленький Тада подбежал к нему, и схватил его за руку, и просил прощения за то, что говорил о нем жуткие вещи. И тогда люди вдруг осознали, почему все они живы, и они начали изумляться простой бескорыстной прозорливости, которая спасла их; и старосты простерлись в пыли ниц перед Хамагути Гохэем, и все люди вслед за ними.
После этого старик немного всплакнул, отчасти потому, что был счастлив, отчасти потому, что был стар и слаб и к тому же ужасно устал.
– Остался мой дом, – сказал он, как только смог подобрать нужные слова, машинально поглаживая смуглые щеки Тада, – и в нем найдется место для многих. Также нагорный храм стоит, как и прежде, и там найдут себе кров все остальные.
Потом он повел людей в свой дом; и люди шумели и плакали.
Время нужды и лишений было долгим, ибо в те дни не существовало средств быстрого сообщения между разными округами и необходимую помощь приходилось направлять издалека. Но когда наступили лучшие времена, люди не забыли, чем они все обязаны Хамагути Гохэю. Они не могли наделить его состоянием; да и он сам никогда не позволил бы им сделать это, даже если бы такое было возможно. К тому же никаких приношений не было бы достаточно, чтобы выразить то благоговейное чувство, что они испытывали к нему, ибо они верили, что дух, обитающий в нем, божественен. Поэтому они объявили его богом и после этого всегда называли его не иначе как Хамагути Даймёдзин, полагая, что не способны оказать ему более высокую честь; и в самом деле, никакая более высокая честь ни в какой стране не могла бы быть оказана смертному человеку. И когда они вновь отстроили свою деревню, они возвели для его духа храм и прикрепили над его фасадом табличку с его именем, начертанным на ней золотыми китайскими иероглифами; и они поклонялись ему там с молитвами и приношениями. Что он испытывал по этому поводу, не могу сказать – знаю только, что он по-прежнему жил в своем старом, крытом соломой доме на холме, со своими детьми и детьми своих детей, столь же по-человечески и столь же просто, как и ранее, в то время как его душе поклонялись в стоящем внизу храме. Прошло уже более ста лет, как он умер, но его храм, как мне сказали, по-прежнему стоит, и люди по-прежнему молятся его духу доброго старого земледельца, чтобы он помогал им в минуту страха или тревоги.
Я попросил одного японского философа и друга объяснить мне, на каком разумном основании крестьяне могли представлять себе, что дух Хамагути находится в одном месте, в то время как его живое тело – в другом. Я также спросил, не была ли это лишь одна из его душ, которой они поклонялись при его жизни, и не могли ли они представлять себе, что какая-то особая душа отделилась от всех остальных, чтобы принимать дань уважения.
– Крестьяне, – ответил мой друг, – думают о разуме или духе какого-то человека как о чем-то, что может, даже при его жизни, в одно и то же мгновение находиться во многих местах… Подобная идея, разумеется, весьма отличается от западных идей о душе.
– А еще какое-то разумное основание? – иронично спросил я.
– Ну что ж, – ответил он с буддистской улыбкой на устах, – если мы примем доктрину всеобщего единства разума, то идея японского крестьянина вполне может показаться содержащей по меньшей мере хоть какой-то намек на истину. Я не мог бы то же самое сказать в отношении ваших западных представлений о душе.
Фудзи-но-Яма
Китэ мирэба,
Саходо мадэ наси,
Фудзи-но-Яма.
Пойти посмотреть,
Такая ли ты на деле,
Фудзи-гора.
Японская пословичная философия
Из сборника «Exotics and Retrospectives», 1898
Самый красивый вид в Японии и, бесспорно, один из красивейших в мире – это вид Фудзи издали, в безоблачные дни, особенно в дни весенние и осенние, когда бо́льшая часть пика покрыта поздними или ранними снегами. Вы редко сможете различить бесснежную подошву, которая окрашена в тот же цвет, что и небо: вам будет виден только белый конус, кажущийся подвешенным в небесах; и японское сравнение его формы с перевернутым полуоткрытым веером становится изумительно точным благодаря тонким полоскам, что тянутся от усеченной вершины вниз, подобно теням ребер веера. И даже легче веера кажется это видение – скорее призраком или иллюзией веера; однако материальная реальность, за сто миль от вас, представляет собой одну из величайших гор земного шара. Воздымаясь на высоту почти 12 500 футов
[143], Фудзи видна из тринадцати провинций империи. Тем не менее это одна из самых легких для восхождения высоких горных вершин; и уже на протяжении тысячи лет каждое лето на нее взбираются целые толпы паломников. Ибо это не просто священная гора, но и самая священная гора Японии – святейшая вершина страны, зовущаяся Божественной, – Верховный алтарь солнца; и взойти на него, хотя бы один раз в жизни, является долгом каждого, кто почитает древних богов. Поэтому паломники из всех областей империи ежегодно держат свой путь к Фудзи и почти во всех провинциях есть общества паломников – Фудзи-Ко, образованные, чтобы помогать всем тем, кто желает побывать на священной вершине. Если этот акт веры не может быть совершен каждым лично, то, во всяком случае, он может быть совершен через своего представителя. Любая деревушка, какой бы отдаленной она ни была, в состоянии время от времени направлять одного своего ходока вознести молитву пред святилищем божества Фудзи, и приветствовать восходящее солнце с этой высочайшей вершины страны. Как следствие, в одной компании паломников на Фудзи могут собраться люди, прибывшие из сотни различных мест.
Фудзи почитается обеими национальными религиями. Синтоистское божество Фудзи – это прекрасная богиня Ко-но-хана-саку-я-химэ – та, что безболезненно родила своих детей в огне и чье имя значит «излучающая-цветущая-подобно-соцветиям-деревьев» или, согласно некоторым комментаторам, «побуждающая-цветы-цвести-ярко». На вершине воздвигнут ее храм, и в древних книгах записано, что смертные глаза видели ее парящей, подобно светящемуся облаку, над краем кратера. Ее невидимые слуги зорко следят и поджидают у обрывов, чтобы сбросить вниз всякого, кто дерзнет приблизиться к ее храму с нечистыми помыслами… Буддизм любит величественный пик, ибо его форма подобна белому бутону священного цветка и поскольку восемь выступов на его вершине, подобно восьми лепесткам лотоса, символизируют восемь постижений, как то: восприятие, намерение, речь, поведение, образ жизни, усилие, размышление и созерцание.
