Так проходили месяцы. Они складывались в годы. Но ни Кимика, ни младшая сестра бывшей гейши, что жила в Киото, ни сотни из тех, кто в свое время восхищался и добивался благосклонности прекрасной Кимико, – никто никогда не видел ее больше.
Но она предрекла правду: время сушит слезы и лечит раны. Даже в Японии дважды по одной и той же причине не покушаются на самоубийство. Возлюбленный Кимико стал мудрее. Ему подыскали жену – очень достойную девушку, и она подарила ему сына. Счастье вновь поселилось в сказочном доме – в том, где некогда обитала Кимико.
Однажды утром к дому подошла странствующая монахиня – она собирала милостыню. Услышав ее призывные возгласы – все буддийские монахи в этом одинаковы и кричат: «Ха-и! Ха-и!», к воротам подбежал мальчик. Служанка пошла за обычным подношением – рисом, а возвратившись, была поражена, что монахиня ласкает ребенка и разговаривает с ним шепотом. Завидев служанку, ребенок закричал:
– Разрешите мне! Я сам отдам!
Из-под накидки, скрывавшей лицо – она была наброшена на широкополую соломенную шляпу, – прозвучал голос монахини:
– Очень прошу вас, разрешите ребенку сделать это.
Мальчик высыпал рис в чашечку монахини. Поблагодарив его, она задала вопрос:
– А теперь можешь повторить несколько слов, что я прошу тебя передать твоему уважаемому отцу?
Мальчик в ответ тихо произнес:
– Та, которую вы никогда в этом мире не увидите, говорит, что сердце наполнено счастьем, потому что она видела вашего сына!
Монахиня тихо рассмеялась и приласкала его вновь, а затем быстро удалилась. Служанка удивилась еще больше, увидев то, что произошло потом: ребенок побежал к отцу и передал слова монахини. Когда отец услышал то, что ему сказал сын, глаза его затуманились, он склонился к его головке и заплакал.
Он понял, кто подходил к воротам его дома, и постиг священный смысл и глубину той жертвы, что была принесена этой женщиной.
Теперь он часто сидит, погруженный в тяжелые думы. Но никто из домашних не догадывается, о чем они.
А он знает, что путь от звезды к звезде меньше, чем тот, что разделяет его и женщину, что любила его.
Он знает, что искать ее было бы напрасно – в шумном городе, в фантастическом пересечении улиц, среди толпы или в самом бедном и убогом храме… Поскольку ждет она только мрака, за которым последует необъятный, вечный свет… И лицо Учителя улыбнется ей, и голос его – слаще слов, что слетают с губ любимого, – произнесет:
– Дочь моя! Ты избрала самый верный путь! Ты поверила и познала саму суть истины! Потому я пришел встретить тебя… Приди ко мне!..
Уличная певица
Женщина с сямисэном в руках и сопровождаемая маленьким мальчиком семи-восьми лет пришла к моему дому, чтобы петь. Одета она была в крестьянское платье, а голова ее была обвязана синим полотенцем. Она была безобразна, и ее природное уродство было усугублено перенесенной жестокой оспой. Ребенок нес пачку напечатанных баллад.
На переднем дворике моего дома начали собираться соседи – в основном молодые матери и девочки-няньки с младенцами за спиной, но были также старики и старухи – местные инке (пенсионеры). Также со своей стоянки на углу соседней улицы пришли рикши, и вот уже до самых ворот совсем не осталось свободного места.
Женщина села на порог моего дома, настроила свой сямисэн, сыграла несколько тактов аккомпанемента, и вдруг волшебные чары объяли слушателей, и они стали переглядываться, улыбаясь в изумлении.
Потому что из этих безобразных бесформенных губ изливался и струился чудесный голос: юный, глубокий, несказанно трогательный в своей проникновенной сладости.
– Женщина это или лесная фея? – спросил один из присутствующих.
Всего лишь женщина, но великая-превеликая артистка. Манера, в какой она обращалась со своим инструментом, могла изумить самую искусную гейшу; но никогда ни у одной гейши нельзя было услышать ни подобного голоса, ни подобной баллады. Она пела, как может петь только крестьянка, с переливами голоса, которым ее научили, быть может, цикады или вольные соловьи, и с интервалами в половину и четверть тона, каких никогда не знал музыкальный язык Запада.
И пока она пела, все слушающие начали молча плакать. Я не разбирал слов, но я чувствовал, как и грусть, и сладость, и терпение жизни Японии проникают с ее голосом в мое сердце, печально пытаясь найти там что-то, чего там никогда не было. Казалось, что невидимая нежность накапливалась и трепетала вокруг нас; и ощущения преданных забвению мест и времен мягко возвращались обратно, смешиваясь с более призрачными ощущениями – ощущениями, не связанными с каким-либо местом или временем в памяти ныне живущих.
И тогда я увидел, что певица была слепа.
Когда песня закончилась, мы уговорили женщину зайти в дом и расспросили ее. Когда-то она была достаточно обеспечена и еще девочкой научилась играть на сямисэне. Маленький мальчик был ее сыном. Ее муж был парализован, а оспа лишила ее зрения. Но она была сильной и способной проходить пешком большие расстояния. Когда ребенок уставал, она несла его на спине. Она была в состоянии обеспечивать и малыша, и прикованного к постели мужа, ибо, когда бы она ни пела, люди плакали и давали ей медяки и еду… Таков был ее рассказ. Мы дали ей немного денег и накормили; и она ушла, ведомая своим мальчиком.
Я купил один экземпляр баллады, повествующей о недавнем двойном самоубийстве: «Печальная песнь о Тамаёнэ и Такэдзиро, сочиненная Такэнака Ёнэ из дома четырнадцать четвертого округа Ниппон-баси в Южном районе города Осака». Она, несомненно, была отпечатана с деревянной доски и иллюстрирована двумя маленькими рисунками. На одном были изображены девушка и парень, погруженные в общую печаль. На другом – своего рода концовке – подставка для письма, гаснущая лампа, открытое письмо, курящийся в чаше фимиам и ваза, наполненная сикими – тем самым священным растением, которое используется в буддийском ритуале жертвоприношений усопшим. Из всего причудливого скорописного текста, похожего на стенограмму, записанную вертикально, поддались переводу лишь такого рода строки:
В первом округе Нити-Хоммати, в знаменитой Осаке…
О, печаль этого рассказа синдзю!
Тамаёнэ, девятнадцати лет от роду, – для Такэдзиро,
молодого рабочего, увидеть ее значило полюбить.
На время двух жизней обменялись они взаимными клятвами…
О, печаль любви к куртизанке!
На свои руки нанесли они татуировку Дракона дождя
и иероглиф «бамбук» – совсем не думая о жизненных невзгодах…
Но он не мог заплатить пятьдесят пять иен за ее свободу…
О, эта сердечная мука Такэдзиро!
Оба тогда поклялись умереть вместе, потому что никогда
в этом мире не смогут они стать мужем и женой…
Доверив своим товаркам заботы о благовониях и цветах —
О, печаль их ухода в небытие, наподобие росы!
Тамаёнэ берет чашу для вина, наполненную одной лишь
водой, – чашу, которую стоящие на пороге смерти поднимают друг за друга.
О, смятение чувств при самоубийстве влюбленных!
О, печаль их загубленных жизней!
Одним словом, в самой этой истории не было ничего крайне необычного, и совершенно ничего выдающегося в стихах. Все очарование исполнения заключалось в голосе этой женщины. И еще долго после того, как певица ушла, этот голос, казалось, продолжал звучать, порождая во мне чувство умиления и печали настолько странное, что я не мог не попытаться объяснить себе секрет этих волшебных звуков.
