Согласно народному поверью, сынишка моего соседа сейчас играет призрачными камешками в сухом ложе реки душ, пытаясь понять, быть может, почему они не отбрасывают тени. Истинная поэзия легенды «Саи-но-Кавара» заключается в абсолютной естественности ее основной идеи – иллюзорного продолжения той игры, в которую все маленькие японские дети играют с камнями.
II
Продавец чубуков для трубок совершал свой привычный обход с двумя коробами, подвешенными на бамбуковом шесте, лежавшем у него на плече как коромысло. В одном коробе были различные по диаметру, длине и окраске чубуки вместе с инструментами для приладки их к металлическим трубкам, а в другом коробе лежал младенец – его собственный ребенок. Иногда я видел его выглядывающим из-за края короба и улыбающимся прохожим; иногда он лежал на дне короба и спал, тщательно запеленутый; а иногда – играл со своими игрушками. Многие люди, как мне говорили, дарят ему игрушки. Одна из игрушек удивительно напоминала посмертную дощечку (ихай), и она была в коробе постоянно, независимо от того, спал ребенок или нет.
На днях я приметил, что продавец чубуков расстался со своим бамбуковым шестом с подвешенными коробами. Он направлялся вверх по улице с маленькой ручной тележкой, размерами достаточной лишь для его товаров и его младенца и явно изготовленной для этих целей с двумя отделениями. Возможно, младенец стал слишком тяжел для более примитивного способа передвижения. Над тележкой трепетал белый флажок с надписью рукописными иероглифами «Кисэру-рау каэ» (обмен чубуков) и краткой просьбой о «великодушной помощи»: «О-тасукэ о-нэгаймас». Ребенок выглядел здоровым и счастливым, и я вновь увидел предмет в форме дощечки, который так часто привлекал мое внимание и ранее. Сейчас он был прикреплен вертикально к высокому ящику в тележке и обращен к постели младенца. И когда я так смотрел на приближающуюся тележку, я внезапно почувствовал уверенность, что эта дощечка и в самом деле ихай: солнце осветило ее ярким светом, и на ней безошибочно был виден обычный буддийский текст. Это возбудило мое любопытство, и я попросил Манъэмона сказать продавцу чубуков, что у нас есть несколько трубок, которым требуются свежие чубуки – что было действительно так. И вот тележка подъехала к нашим воротам, и я вышел взглянуть на нее.
Ребенок не проявил страха даже при виде чужеземного лица – очаровательный мальчик. Он лепетал, и смеялся, и протягивал свои ручонки, явно привычный к ласкам; играя с ним, я рассмотрел дощечку с близкого расстояния. Это был ихай секты Син (Син-сю) с женским каймё, или посмертным именем, а Манъэмон перевел мне китайские иероглифы: «Досточтимая и высокопоставленная во Дворце совершенства, тридцать первый день третьего месяца двадцать второго года Мэйдзи».
Тем временем служанка принесла трубки, которым требовались новые чубуки; я взглянул на лицо этого ремесленника, когда он работал. Это было лицо человека, уже перешедшего средний возраст, с теми глубокими симпатичными линиями вокруг рта, сухими руслами от прежних улыбок, которые придают столь многим японским лицам это неописуемое выражение безропотной доброты. В это время Манъэмон начал задавать вопросы, а когда Манъэмон задает вопросы, только дурной человек может ему не ответить. Иногда мне кажется, что за этой дорогой бесхитростной старой головой я вижу какой-то ореол, а именно – ореол Босацу.
Продавец чубуков отвечал, повествуя свою историю. Через два месяца после рождения их малыша его жена умерла. В свой последний час она сказала:
– С той минуты, как я умру, и до того, как минуют три полных года, умоляю тебя оставлять малыша всегда соединенным с моей тенью: никогда не позволяй ему расставаться с моим ихаем, так чтобы я могла продолжать заботиться о нем и нянчить его, поскольку ты знаешь, что в течение трех лет ему нужна материнская грудь. Умоляю тебя не забыть эту мою последнюю просьбу.
Но после смерти матери отец не мог больше выполнять привычную для него работу, а также заботиться о таком малолетнем ребенке, которому требовалось постоянное внимание и днем и ночью. А он был слишком беден, чтобы нанять няньку. Поэтому он занялся продажей чубуков для трубок, поскольку так он мог зарабатывать немного денег, не оставляя ребенка ни на минуту одного. Он не мог себе позволить покупать молоко, но больше года кормил мальчика жидкой рисовой кашей и сладким сиропом.
Я сказал, что ребенок выглядит очень сильным и отсутствие молока ничуть не пошло ему во вред.
– Это потому, – заявил Манъэмон убедительным тоном, граничащим с упреком, – что покойная мать нянчит его. Как же он может нуждаться в молоке?
И ребенок тихо рассмеялся, словно бы осознавая призрачную ласку.
У станции железной дороги
7-й день 6-го месяца 26-го года Мэйдзи
Вчера телеграммой из Фукуоки пришло сообщение, что задержанный там закоренелый преступник будет сегодня дневным поездом доставлен для суда в Кумамото. Полицейский из Кумамото отбыл в Фукуоку, чтобы взять преступника под стражу.
Четыре года тому назад, ночью, в один из домов на улице Борцов ворвался грабитель, запугал и связал его обитателей, а затем скрылся, унеся с собой много ценных вещей. Умело выслеженный полицией, он был схвачен в течение суток, даже не успев сбыть награбленное добро. Но по дороге в полицейский участок он разорвал веревки, которыми был связан, вырвал меч у конвоира, убил его, а затем скрылся. И вплоть до прошлой недели о нем не было ни слуху ни духу.
И вот следователь из Кумамото, посетивший по случаю тюрьму в Фукуоке, увидел среди осужденных лицо, которое уже четыре года было с фотографической точностью запечатлено в его памяти.
– Кто этот человек? – спросил он у надзирателя.
– Вор, – был ответ, – зарегистрирован здесь под именем Кусабэ.
Следователь подошел вплотную к арестанту и сказал:
– Тебя зовут не Кусабэ! Номура Тэйити, ты разыскиваешься в Кумамото за убийство!
Преступник сознался во всем.
Вместе с громадной толпой народа я отправился, чтобы посмотреть его прибытие на станцию. Я ожидал услышать и увидеть вспышки гнева; я даже боялся возможных проявлений насилия. Убитый полицейский пользовался большой симпатией, в толпе зевак непременно будут находиться его родственники, а толпа в Кумамото не слишком-то деликатная. Я также полагал, что увижу там много нарядов полиции. Но мои предчувствия оказались неверны.
Поезд остановился, и, как обычно, кругом были спешка и шум, суета и громкое цоканье обутых в гэта пассажиров, раздавались пронзительные крики мальчишек, продающих столичные японские газеты и местный кумамотский лимонад. Мы прождали за ограждением около пяти минут. Наконец, проталкиваемый в калитку сержантом полиции, появился арестант – мощный, свирепого вида человек, с низко опущенной головой и крепко связанными за спиной руками.
Оба они, и арестант, и конвоир, остановились напротив калитки, а народ подался вперед, чтобы лучше их видеть, но сохраняя полное молчание.
В этот момент полицейский громко выкрикнул:
