– Увы, научить я никого не смогу – ни у кого из вас нет таких пальцев, как у меня.
И действительно. Ведь она совсем не скрывала своего искусства, но никто не мог уследить за ее пальцами – с такой быстротой и проворством сновали они. Точно так же глазу не уследить за взмахами крыльев пчелы в полете.
Шло время. Трудно сказать, вспоминал ли Тун обещание своей жены обо всем позаботиться. Но и в самом деле теперь они ни в чем не ведали нужды, а в резном сундуке, что приобрела Чжи для хранения домашних вещей, день ото дня все прибывала горка серебряных монет – то, что она получала за свое рукоделие.
Наконец однажды утром, когда Тун, позавтракав, собирался было отправиться на работу в поле, Чжи попросила его не уходить и, открыв сундук, достала свиток с начертанными на нем официальными иероглифами лишу. Вглядевшись, Тун вскричал и запрыгал от радости, поскольку это была вольная, выписанная на его имя: он был свободен! Тайком от супруга Чжи выкупила его, расплатившись серебром, полученным за шелка.
– Отныне тебе не надо гнуть спину на хозяина, – сказала она. – Теперь ты станешь работать только на себя. Я выкупила и этот домик, и землю, на которой он стоит, а еще чайную плантацию, что к югу отсюда, а также тутовую рощу – ту, что поблизости. Все это теперь твое.
Вне себя от радости и благодарности, Тун попытался пасть перед женой на колени, но она не позволила ему сделать это.
Тун обрел свободу. А вместе с ней пришел и достаток – что бы хозяин ни сеял, земля возвращала ему сторицей. Слуги любили его, а прекрасную Чжи просто боготворили – так хорошо она к ним относилась и никогда не бранила. Но к ткацкому станку она уже не возвращалась, поскольку стала матерью – родила сына, такого красивого мальчика, что отец плакал от счастья всякий раз, когда на него смотрел. Теперь она полностью посвятила себя уходу за ребенком.
И очень скоро стало ясно, что ребенок – удивительный, не менее, нежели его удивительная мать. В три месяца он уже начал говорить, в семь выучил притчи мудрецов и читал наизусть священные сутры, а когда ему еще не сравнялось и одиннадцати, он уже уверенной рукой держал кисть и выводил иероглифы, выстраивая в столбцы заветы мудрейшего Лао-цзы. И приходили жрецы храмов, чтобы посмотреть на него и поговорить с ним. Подивившись его красоте и мудрости, они благословляли счастливого отца и говорили:
– Воистину сын твой – подлинный дар Владыки Неба. То дар тебе – знак любви богов. Да узреют глаза твои сто счастливых весен и лет!
Но вот минул одиннадцатый месяц луны, заканчивалась осень. Цветы увяли, холодные ветры унесли ароматы лета, а в жилище Туна засветили фонари. Долгими были вечера, когда муж и жена сидели рядом и беседовали. Говорил в основном муж, говорил много: о надеждах и радостях, о сыне, который непременно станет великим человеком, о своих отцовских планах. Жена почти ничего не говорила, слушая его слова, и улыбалась, глядя на него сияющими глазами. Никогда она не была так прекрасна, как сейчас, и Тун, видя ее лицо, не замечал ничего кругом. Не видел, что ночь уже заканчивается и огонь догорает в очаге, не слышал, как снаружи ветер воет в голых ветвях деревьев.
Но внезапно Чжи, не произнеся ни слова, встала и нежно взяла мужа за руку – совсем так же, как в ночь их свадьбы, и подвела к кровати сына. Он спал, улыбаясь во сне. В тот же момент Туна охватило то же чувство, что и в самый первый раз, когда он заглянул в глаза Чжи, – странного благоговейного страха. За то время, что они были вместе, страх этот притупился, стертый любовью и привычкой, но не исчезал совсем и вот теперь вдруг вернулся снова. Чувство было подобно тому, какое земной человек испытывает перед богами. И вот, подчиняясь этому чувству – совершенно безотчетно, – Тун склонился в низком поклоне перед Чжи, а затем опустился на колени. Но вот он поднял глаза – и тут же зажмурился, ибо перед ним возвышалась женщина куда выше любой земной и от нее исходило сияние, подобное свету ярких солнечных лучей, которые шли изнутри и пронизывали ее одежды. Но голос ее звучал так же нежно, как и прежде:
– Увы, мой любимый! Настало время, когда я должна покинуть тебя. Знай, я не рождена смертной женщиной. Мы, Незримые, можем воплотиться в земном обличье – но только один раз. Я оставляю тебе сына – залог нашей любви. Он всегда будет любить тебя так, как ты любил своего отца. Знай, мой дорогой, что меня к тебе послал Владыка Неба в награду за твою верность сыновнему долгу… Но теперь настала мне пора вернуться. Я – богиня Чжи Нюй!
Она закончила говорить, и исчезло золотое сияние. Тун почувствовал это, даже не размыкая глаз, ведь он слушал ее крепко зажмурившись. Теперь он открыл глаза и увидел, что его жена исчезла – исчезла навсегда. Так, как исчезает порыв ветерка, слетевшего с небес, или последний отблеск умирающего пламени. Двери в доме как были, так и остались закрытыми. Так же крепко были заперты и ставни. И по-прежнему спал ребенок, улыбаясь своим снам. Редела тьма снаружи, розовело небо, ночь уходила. Восток величаво раскрывал свои золотые ворота перед восходящим солнцем. Тронутые его первыми лучами, зашевелились туманы. Причудливо перемещаясь, двигаясь, они постоянно меняли свои формы. И чудилось, что и не туманы это вовсе, а прекрасные шелка с удивительными фигурами, сотканные на станке божественной Чжи Нюй.
Возвращение Янь Цзинь-цзина
Передо мной предвестником встает луна,
А позади – Дух ветра,
Он бег свой ускоряет.
Лисао
В тридцать восьмой главе священной книги «Трактат о божественном воздаянии», которая посвящена расплате за безнравственность, можно найти легенду о Янь Цзинь-цзине. С той поры минуло больше тысячи лет – ведь этот человек жил и умер в период расцвета эпохи Тан.
В те давние годы Янь Цзинь-цзин был верховным судьей одного из шести императорских трибуналов. И случилось так, что некий Ли Хай Лю, исполненный лютой злобы, поднял черное знамя мятежа и тот охватил все северные провинции. О том доложили императору. А еще доложили, что этот самый Ли Хай – человек, который ничего и никого не боится, и нет для него ничего святого. Тогда Сын Неба приказал Цзинь-цзину отправиться к мятежнику, чтобы призвать того к порядку и зачитать тем, кто идет за ним, августейшее послание, в котором содержатся упрек и предупреждение. Выбор этот был неслучаен, поскольку Цзинь-цзин славился своей мудростью. А еще он слыл человеком смелым и бескомпромиссным. Потому мятежник, полагал император, должен прислушаться к его словам.
Цзинь-цзин облачился в приличествующие его должности официальные одежды, отдал необходимые распоряжения на время своего отсутствия и, простившись с женой и детьми, сел на коня и отправился прямо в бушующий лагерь мятежников. Письмо императора он укрыл на груди и поехал в одиночестве. «Я вернусь. Не бойтесь!» – таковы были его последние слова, обращенные к тем, кто провожал его, стоя на террасе дома.
И вот Цзинь-цзин добрался до места. Он слез с коня, вошел в лагерь мятежников и, пройдя сквозь толпу вооруженных людей, предстал перед Хай Лю. Тот сидел на возвышении среди своих военачальников. Вкруг него сверкали изогнутые клинки мечей. Оглушительно били барабаны и звенели тысячи гонгов. И все это осеняло шелковое знамя с вышитым Черным Драконом: оно развевалось на ветру над предводителем. Видел Цзинь-цзин, что в костре, горевшем напротив возвышения, чернеют человеческие черепа и кости. Но без страха он смотрел в огонь. Не было страха в его глазах и когда он смотрел в лицо Хай Лю. Так же бесстрашно он достал письмо императора, развернул свиток благоухающего шелка со словами, начертанными Сыном Неба; поцеловал и изготовился читать, ожидая, когда толпа угомонится. А затем сильным, ясным голосом провозгласил:
