Рыжок, кивая усердно головою, будто соглашаясь со всем, о чем они говорят, взбирался вверх по Боричеву узвозу. Чавкали в снегу его копыта и сапоги Хотена. Рядом и через дорогу за высокими заборами тлела чужая, совсем не любопытная теперь им жизнь, невдалеке гудели голоса подвыпивших горожан, пиликал гудок скомороха.
– Возьми, сразу не отберут, хоть эту ночь поспишь в тепле.
– Что, Хотенко? Ты так добр ко мне, столь щедр… И мне так неловко, но я должна сказать тебе… Я уже начинала, почти собралась с духом, да ты тогда опять все мысли перебил своими приставаниями… Знаешь, я, может быть, сегодня в телесной любви изведала все наперед и на всю жизнь… Может быть, я больше никогда в жизни не изведаю сей сладости… Может быть, я теперь стану примерной монашенкой… И тогда больше тебя не увижу, Хотенко.
Он закашлялся, потому что воздуху вдруг не хватило, и хоть кашель выбил из глаз слезы, продолжал подниматься, заставляя себя думать о том только, куда поставить ногу при следующем шаге. Вскоре в глазах у него прояснилось, он оторвал взгляд от дороги под ногами и решил оглядеться.
Справа и уже позади нависала темная тень горы Хоривицы. Янчин монастырь еще прятался за высокой городской стеной, однако уже загорелось ярким закатным огнем окошко под куполом Андреевской церкви – словно Ярое око злой церкви, подглядывающее за ними. А ворота, обычные Андреевские ворота, через которые он проходил и проезжал тысячи раз, вдруг показались ему пастью ада, головастого зверя-ада, как его рисуют на иконах и в церквях на стенах. И тут бухнул густо главный Софийский колокол, ему ответил, тявкнув, ближний небольшой, а там отозвались колокола подольских и иных киевских церквей. С первым ударом Хотен вздрогнул, остановился, и Рыжок ткнулся ему мордой в плечо.
– Обычный благовест, Хотенко, – прокричала за спиною Несмеяна, и он еле расслышал в гуле колоколов и сквозь шумное свое дыхание.
– Да, ты успеваешь.
Хотен вежливо и осторожно, будто чужой для него чернице, помог Несмеяне сойти с коня. Скатал и всунул ей под мышку одеяло, всмотрелся в неясно белеющее лицо, измученное и – разве от себя скроешь – уже чужое и не сказать, чтобы прекрасное сейчас. Заговорил громко, в ухо, пытаясь поскорее отдышаться:
– Я пришлю грамотку через месяц. Или через два. Как выйдет у меня – ведь службу несу опасную, а впереди война. Не открывай им ничего о нас, черным воронам, ничего – обещай мне!
Она молча кивнула, вся уже сосредоточенная, спрятанная в черном платье, настороженная, вся уже там, за глухими стенами, среди подозрительных и любопытных старух.
Потом темная фигурка мгновенно (не бывает, чтобы по крутому узвозу поднимались так быстро!) исчезла в пасти ворот. Хотен наставил ухо: ни дурашливых окриков сторожей, ни улюлюканья – тихонько, серой неприметной мышкой, проскользнула черница Алимпия… Вздохнул глубоко и забросил потяжелевшее свое тело в седло.
Глава 10
Встреча с говорящей волчицей
Не обращая внимания ни на укоризненные взгляды Хмыря, ни на свое желание повидать сынка-ползуна, Хотен на обратном пути в Вышгород не заехал, как обещал холопу, в Дубки. Всю ночь после разлуки с Несмеяной спал он разве что вполглаза, в дурных предчувствиях промаялся, в неясной тревоге. Ощущение близкой опасности усилилось, когда, проезжая через Водяные ворота на рассвете, он заметил, что стражники не обращают никакого внимания на покидающих Киев, зато не пропускают без тщательного досмотра ни единого из возов крестьян, торопящихся на рынок. Видно, неспроста сорвалось у него вчера с языка, что война уже на пороге.
В Вышгороде он застал Радко готовым к выезду. Старый децкий был непривычно для себя возбужден:
– Слава богу! Что с тобою стряслось – краше в гроб кладут? Мы скачем во Владимир прямо сейчас, а ты усидишь ли в седле? Болен? Как тебя выпустили из Киева? Как там твои в Дубках?
Не отвечая, Хотен потянул воздух носом. Многоречивость Радко его обманула: децкий был трезв, как стеклышко. Судя по всему, и здесь поднялась тревога… Но как же тогда?
– Радко, я не поеду, пока не получу от князя Вячеслава книгу. Езжай, если считаешь нужным. Оставь мне только…
– Да у меня она, твоя книга! Ее принес молодой князь, тот Всеволод в рваных сапогах…
– Покажи! Я должен убедиться, что эта та самая, Радко.
– Да она же, какая ж еще! Прикажешь мне вьюк развязывать?
– Ты разве ее раскрывал? – встрепенулся Хотен. Только этого ему и не хватало!
– До того ли мне было, чтобы книгами баловаться? Эка невидаль, книга! Князь Юрий Владимирович прислал послом своего боярина Жирослава, и я обхаживал и угощал Вячеславовых бояр, чтобы выведать, с чем толстяк приехал.
И все же старому ворчуну пришлось развязать вьюк, и вот уже Хотен осторожно отстегивает застежки и с благоговейной бережностью разгибает книгу. Читает первую строку. Потом, неприятно удивленный, что Радко к его чтению прислушивался, быстро пролистывает, снова защелкивает застежки, придирчиво рассматривает переплет.
– «Аз худый, дедом своим Ярославом, благословенным…» Что сие было, Хотен? Никак завещание?
– После расскажу, после… Недосуг сейчас, да и не дозволено мне.
Так, кожа переплета не нова, потерта на сгибах. О чем еще предупреждал отец митрополит? Вот оно! Нижние уголки страниц… Хоть и вспомнились уголки, однако неясно – пришлось снова расстегивать. Да, они видны совершенно четко, темные пятнышки, оставленные пальцами перелистывающих книгу читателей. Полной уверенности быть не может, однако, скорее всего, это именно она, та самая драгоценная книга, подаренная Владимиром Мономахом любимому внуку, а не ее список, сделанный втайне от невежды князя Вячеслава каким-нибудь любителем книжности, вроде того же шустрого князька Всеволода…
– Она, Радко! Та, нужная, старый друже! Скачем тотчас – я готов!
– Эй, отдай книгу! Я сам хотел вручить ее великому князю!
– Да сколько угодно, Радко! Только ты ее получишь перед самым Владимиром, а я пока почитаю на привалах.
– Добро, – буркнул Радко. – Только не испорти ее и не потеряй, бога ради. Мотались за такой малостью по немирным землям, а потом потерять еще… Ты вот что, ложись тут на скамье и подремли с полчасика, а Соломина поможет твоему холопу собраться. Ты одари потом Соломину, не забудь: за твоими конями он, как за своими, смотрел.
Впрочем, в первые дни поездки было Хотену не до книги: скакали по затвердевшему насту дороги, почти без передыху, очень уж торопился Радко принести великому князю добытые им вести, а на ночных привалах темно было бы читать, у костра, да и глаза у Хотена сразу слипались. Днем же думал он теперь об ином: если не о Несмеяне, то о том, выдержит ли Яхонт эту скачку – старый конь все быстрее уставал, и основную тяжесть поездки нес на себе беспородный Рыжок, молодые силы которого тоже ведь не беспредельны. А в остальном голова его была занята Несмеяной и тем, как он сам повел себя с нею.
